ВОЗВРАЩЕНИЕ
Прошло два или три часа, когда во дворе вновь послышались шаги. Мы поднялись и отошли от двери. Она открылась – тот же полицейский Ибрагим приказал выйти во двор. Вместе с ним вошел плюгавый и уродливый турок. Меня охватило удивление и замешательство: это был аробщик-коротышка, карлик, везший монахинь. Я сразу вспомнил события того злосчастного утра и только собрался выяснить для себя, какая судьба опять свела нас с этим несчастным уродом, снова вставшим на нашем пути, как полицейский вернулся с мотком новой веревки в руке, приказал стать на колени и начал вязать нам руки. Объектом его еле сдерживаемой ярости и ненависти был, в первую очередь, я. Упершись коленом мне в плечо, он со всех сил тянул веревку, затягивая узел и сыпал под нос ругательствами. Наконец закончил и, отойдя в сторону, сказал издевательски:
– Вот теперь попробуй освободиться, комитет-баши (глава комитета).
Было понятно, что его настроили против нас. Мерзавец так связал нас друг с другом, что мы едва смогли подняться на ноги. Карлик вывел лошадь из конюшни и стал запрягать ее в арбу. Когда закончил и повернул ее мордой в сторону ворот, полицейский закричал:
– А ну лезьте на арбу!
Мешая друг другу, кое-как мы подошли к арбе, но сесть на нее оказалось сущим мучением. Арба была выше обыкновенной; мы были прикручены друг к другу веревками, руки связаны за спиной – сесть было невозможно. Наконец подошел безразлично стоящий во дворе жандарм-меланхолик и помог мне вползти на арбу, потянув за собой Гарегина. На груди у меня что-то сломалось с глухим треском. Я понял, что очки. Жандарм положил на арбу оставленный во дворе гарегинов узелок и сел рядом с карликом. Арба тронулась, и стало ясно, что мы с Гарегином не в состоянии сидеть рядом. Наши руки, казалось, ломались от тряски. Я кое-как передвинулся чуть вперед, а Гарегин привалился ко мне спиной.
Трудно было понять, куда нас везут. Каждый раз, когда я поднимал голову, в глазу начинало сильно щипать. Вскоре перед нами показалась наша полуразрушенная тюрьма. Мы миновали ее и оказались на дороге, пересекающей поле. Справа и выше виднелся наш каравансарай. Я понял, что мы движемся вслед арбам, выехавшим ранним утром. Вскоре мы приблизились к стене каравансарая, под которой провели ночь. Какой-то босоногий турок, засунув большие пальцы за пояс, смотрел на нас. Чуть выше, на обочине, волкодав лениво рассматривал лошадь. Вытянув вперед морду, он вдруг раскрыл пасть, но не залаял.
Выехали на шоссе. Мы решили, что нас везут обратно к этапу, но мы неожиданно свернули направо. Еще в конюшне, ожидая развязки, я начал убеждать себя, что убивать при первом же удобном случае нас не собираются. Сейчас, когда мы выехали на дорогу в Хавзу, я понял, что просто убивать они действительно не собираются. Вспомнил последние слова Сидки, “комитет-баши” полицейского, но не смог прийти к какому-то определенному выводу.
Карлик, размахивая руками и раскачиваясь взад-вперед, погнал арбу, словно ребенок, катающийся на деревянной лошадке. Я вспомнил путь из Самсуна в Чахалли, “гонки” аробщиков, мою головную боль… К счастью, голова сейчас не болела, а только гулко гудела, как пустая бочка.
Мы уже отъехали довольно далеко, когда Гарегин посмотрел назад и шепотом сообщил, что Сидки, начальник жандармов и полицейский едут следом. Они догнали нас и проехали вперед, подняв клубы пыли. Начальник жандармов и доктор Сидки стали нахлестывать коней, пустив их вскачь, словно решили посоревноваться. Карлик с руганью вскочил на спину нашей лошади и тоже начал нахлестывать ее. Вероятно, хотел догнать хотя бы полицейского, отставшего от товарищей. Лошадь сначала пошла резво, при каждом ударе карлика высоко вскидывая голову, потом сделала несколько прыжков и перешла на спокойный бег. Скоро обогнавшие нас всадники исчезли за густой пылью, поднятой копытами.
На дороге вновь было безлюдно. Казалось, что это широкое пыльное шоссе специально создано исключительно для этапирования армян. Хотя проезжая по нему днем раньше, я пытался отметить какие-то ориентиры, сейчас ничего не мог вспомнить. Слева на холмах иногда показывались одинокие деревья; сидящие на них большие черные вороны беспокойно взлетали при грохоте арбы и садились где-то за холмами. Справа тянулись необработанные поля. Лошадь заметно сбавила ход. Судя по всему, карлику надоело его занятие – подперев рукой щеку, он затянул популярную в то время любовную песню “Мемо”. Его хриплые дикие крики “Яман, Мемо!”, “Коварная Мемо!”, словно били меня по голове…
На одном из поворотов мое внимание привлекла какая-то движущаяся на нас масса. Облако пыли мешало рассмотреть ее, и я решил, что это конский табун. Карлик прекратил петь и, напрягшись, сел на свое место, хищный как ястреб. Шли высылаемые армяне – крестьяне, но откуда – не знаю. Еще не дойдя до нас, толпа разделилась. Большинство в ней составляли женщины и дети. Дети – чумазые и почти голые, женщины и немногие мужчины – в отрепьях. Ароб, скотины, вещей я не увидел. Под мерный топот, все как один, они шли и шли, словно одержимые единодушным решением как можно раньше добраться до назначенного “места”. Внимательному взгляду было заметно, что, хотя они шли с одинаковой скоростью, у каждого была своя манера движения. Кто-то шел, вытянув вперед шею, кто-то – уронив голову на плечо, кто-то – понурив голову, кто-то – с вызовом, готовый к борьбе и любым неожиданностям, кто-то – сосредоточенно, словно слепой, кто-то – рассеянно, неуверенно… Объединяло всех только одно – движение вперед. Казалось, кроме детей никто не обратил на нашу арбу внимания. Выкатив глаза, на нас смотрели только двое конных жандармов, что ехали за толпой, уперев концы нагаек в колени.
Солнце уже висело над холмами, когда мы подъехали к каким-то развалинам. С холмов поднимались в воздух неисчислимые стаи больших черных птиц, садились на первое попавшееся дерево, затем снова взлетали и опускались в долине перед холмами. Казалось, что их тоже высылают. Воздух был тяжелый и настолько удушливый, что у меня кружилась голова. Наверное, прошло достаточно много времени, когда мы доехали до какого-то полузаброшенного села. Развалившиеся хибары, амбары и большие камни, лежащие прямо на дороге, смутно напоминали путь из Хавзы, по которой мы проезжали днем раньше. По идее, где-то недалеко должен был быть и сам город. Арба остановилась возле какого-то полуразрушенного, похожего на холм, строения. Выше возле коновязи стояли рядом три оседланных лошади. Значит, Сидки, начальник жандармов и полицейский пока еще здесь. Я никого не увидел. Жандарм-меланхолик сделал знак рукой, чтобы мы слезли с арбы. Карлик сразу же побежал к оседланным коням. Жандарм провел нас в какую-то странную постройку. Что это было – склад, конюшня, зимний амбар, хлев – не знаю. Тут и там лежали кучи мусора. Вход и задняя стена обвалились и сравнялись с землей. Жандарм довел нас до середины этого длинного строения. Гарегин, казалось, впал в прострацию и шагал так медленно, что я вынужден был тащить его за собой. Строение оставляло гнетущее впечатление. Жандарм остановился под стеной и знаком велел нам сесть. Удивительно, но в эти мгновения ничто не ускользало от моего взгляда. Конец приклада, упертого в землю, поднимался и опускался. Мое плечо дернулось от напряжения. Гарегин посмотрел на меня, словно собираясь что-то сказать. В ту же секунду жандарм повернулся, медленно пошел к выходу и вышел вон. Скрючившись у стены, Гарегин беспрерывно вытягивал шею и озирался по сторонам. Внезапно он прошептал, задыхаясь:
– Бежим…!
Он смотрел на меня, совершенно преобразившись:
– Нас здесь сейчас убьют, я чувствую….
Его беспокойство передалось и мне и я ничего не смог ответить. Но он и сам сразу же понял, что бежать нам некуда, да и невозможно, повесил голову и, казалось, успокоился. Прошло несколько секунд и он вновь встрепенулся:
– У.. уже…
Я сразу же заметил идущего к нам человека и толкнул Гарегина, чтобы он замолчал. Удивительно, но в тот момент я, вероятно, чисто инстинктивно, рассуждал быстро и трезво. Спокойным и размеренным шагом к нам направлялся какой-то высокий человек в черкесской одежде, держа руки за спиной. Кинжал качался в такт шагам. Словно крыло подбитой птицы, билась открытая кобура револьвера. Гарегин попробовал подняться, каким-то внутренним чувством я удержал его. Мы стали на ноги, только когда «черкес» подошел и остановился перед нами. Он молча смотрел то на меня, то на Гарегина – невообразимая немая сцена, которая показалась мне бесконечно долгой. Но вот он опустил голову, взял кинжал за рукоять и зажал клинок между ногами. Наморщив лоб, смотрел на наши ноги. Я отчетливо понимал, что не должен произносить ни звука. Вдруг он поднял голову, словно собирался что-то сказать. Я, до того владевший собой лучше Гарегина, начал сдаваться под его тяжелым каменным взглядом. Но он снова опустил голову, пошел вниз той же медленной размеренной походкой и, выйдя с другого конца строения, исчез.
От пережитого напряжения мы ослабели и почти упали на землю.
Прошло, может быть, с полчаса, когда появился все тот же жандарм и повел нас к арбе. Оседланных коней уже не было. Карлик теперь никуда не торопился. Не спешила и его лошадь. Неподвижный, как статуя, жандарм смотрел в одну точку. В мыслях я все еще был с черкесом, когда заметил среди развалин группу людей с топорами, похожих на тех, что за плату рубят во дворах дрова на зиму; они о чем-то спорили, а увидев нас, сразу смолкли. За развалинами тянулась та же широкая пыльная дорога, по которой всех нас гнали еще вчера. Мысленно я перешел от черкеса к дровосекам, а от них – к этапируемым; в голове опять путалось…
Прошло уже немало времени, когда впереди я заметил огромное множество людей, узкой полоской сидящих вдоль обочины дороги. Высланные крестьяне. Вспомнил чаршамбских крестьян, встреченных за Чахалли… Если это они, то как же они изменились! С ними уже нет ни коров, ни телят, ни волов – вообще никакого имущества. Почему они сидят тут, а не выше, у развалин, всего в часе пешей ходьбы… Меня обдало холодом… В основном – женщины, дети, хотя попадаются и мужчины. Увидев нас, женщины вздрагивают, как от удара молнии, некоторые из них, по обычаю, отворачиваются или закрывают лицо руками. Мужчины, поравнявшись с нами, низко опускают головы. “Не видели”, “не знали” – читается по их спинам. В конце колонны, вдалеке от остальных, сидела большая группа мужчин – еще молодые ребята. Их привязали друг к другу и связали за спиной руки. Когда мы поравнялись с ними, среди них началась суматоха, они стали переговариваться, один из них, по всей видимости, забыв, что связан, попробовал подняться и подойти к нам, но упал.
Ниже начиналась вторая колонна. Здесь уже были исключительно женщины, девушки и дети. Трудно описать увиденное словами. Они напоминали похоронную процессию. Некоторые продолжали плакать, некоторые, увидев нас, плакать прекращали, третьи хватали и оттаскивали в сторону детей. Кто были мужчины, которых мы встретили до них – их мужья или молодые парни, которых от них отделили?.. Молодая сельчанка что-то выговаривает трех-четырехлетней девчушке, почти голой, в одной изодранной рубашонке; она стоит, дрожа, как лист, смотрит на нас и обиженно надувает губки. Из лежащего передо мной гарегинова узелка я с трудом вытащил краюху хлеба, чтобы бросить девочке, но арба уже проехала мимо – я не успел. Чуть ниже женщина со своим сыном – она привстала с места и, приоткрыв рот, смотрит на нас широко распахнутыми большими черными глазами. Я бросил краюху малышу; тот сильно испугался, закричал и, обняв мать, зарылся в ее тряпье. И хотя карлик вдруг стегнул лошадь, я успел увидеть, ясно увидеть, как мать схватила хлеб. Они это были или нет – юная мать и ее малыш, встреченные нами у подножия Карадага – не знаю. Лица, бесконечные лица… Мальчики, девочки, взрослые, дети… Они запомнились фрагментарно – нос, рот, уши… И карий глаз, что словно катится рядом с арбой…
Я встрепенулся. Меня бросало то в жар, то в холод. На горизонте косые лучи заходящего солнца окрашивали слоистые облака в розовый цвет; постепенно желтея к горизонту, они теряли цвет и, серея, исчезали. Справа и слева стали появляться поля и огороды. Какой-то крестьянин торопился с поля. Луч солнца играл на лопате, которую он нес на плече…
Ваан МИНАХОРЯН
Перевод с армянского Раздана МАДОЯНА