Дорога постепенно перешла в полосу серого песка. Мои глаза слезились, я отчаянно моргал, чтобы избавиться от пыли, но начинал видеть все хуже. Гарегин рядом со мной окаменел от горя. “Господи боже, каким же несчастьем обернулось для него знакомство со мной,” – думал я, окончательно раздавленный этой мыслью.
– Тикин Ребекки была с ними..?
– Да.
– Ты что-нибудь понял по их жестам..?
– Нет.
– Что делала Ребекка?
– Не знаю.
Внизу появился задержавший нас меланхоличный жандарм. Он смотрел на нас, водя глазами. Интересно, что ему надо..? Молча, словно обессилев, жандарм сделал знак рукой, чтобы мы отошли от окна. Я вернулся к тахте, потащив за собой Гарегина. Он, казалось, лишился способности говорить и двигаться. В не менее непривычном и непонятном состоянии был и я. Что со мной? Меня словно окунули в смолу или вымазали толстым слоем густого дегтя. Сколько времени провели мы так, сидя рядом на краешке тахты, не знаю. Вдруг на лестнице послышались размеренные шаги. Вошел великолепно одетый высокий военный чин и, сложив руки за спиной, молча остановился на пороге. Он был очень красив, прекрасно сложен – увидев один раз, его уже нельзя было забыть. Мне показалось, что мы где-то встречались… От неожиданности мы не успели встать, а он шепотом произнес: “Сидите, сидите” и, сделав два шага вперед, стал в той же позе перед Гарегином. Пару раз моргнул густыми ресницами и, прищурившись, уставился на него. Господи, где же я его видел..?
– Не узнаешь..?
В ответ на неуверенное “нет” на Гарегина посыпались удары плетью по голове, спине, ребрам… Гарегин, прикрывая одной рукой голову, опускался под ударами и тянул меня за собой. Удары продолжали сыпаться по спине. Этому человеку, вероятно, нужно было, чтобы мы закричали, начали просить пощады… Крепкий Гарегин начал поддаваться под ударами – он начал издавать глухое мычание, когда наш палач наконец отступил на шаг и, легким движением подхватив конец плети, обратился ко мне:
– А ты узнал..?
Я силился узнать его, но в этот миг моя голова дернулась от сильного удара, в ушах зашумело и единственное, что я успел сообразить – мои очки слетели с носа и со стуком упали на дощатый пол. Я со всей отчетливостью понял, что стекла не разбились. Избиение, наше положение, жизнь, мир – одним словом, все окружающее для меня исчезло, потеряло смысл… перед опасностью потерять очки. Результатом чего было это болезненное чувство, я так до сих пор и не понял… Я сразу опустился на четвереньки, мною двигало единственное желание – найти очки, поднять их с пола! Удары плетью сыпались мне на спину, на голову, но я не чувствовал боли – мне надо было найти очки. Военный, по-видимому, уже перестал избивать меня, когда я присел на корточки и стал высматривать дальние углы, силясь отыскать их. Вдруг мой левый глаз ожгло; мне показалось, что он вытек. Я понял, что он ударил меня. Я сразу вскинул вверх глаза; человек тут же попятился.
– О..! – воскликнул он.
От удивления я раскрыл рот: человек совершенно преобразился. Он дышал так, словно пробежал десятки километров. Лицо исказилось, глаза вылезли из орбит.
– Что ищешь..?
– Очки…
– Что-о..?
– Мои очки…
Он стал отступать, глядя на меня, как сумасшедший.
– Твои очки..?!
Широко раскрытые большие черные глаза на бронзовом лице нервно обежали комнату и пожелтели, как воловьи.
– Твои очки…?!
Он еще раз как-то неестественно быстро, как безумный, огляделся. Очки нашлись у двери. Он поднял их, осмотрел, положил в нагрудный карман и сказал, чеканя каждый слог:
– Твои очки, эфенди, останутся мне на память…
Ничто до этого момента не ввергало меня в такое отчаяние! Я не мигая смотрел одним глазом на его нагрудной карман, когда он вдруг сделал два шага и, вытащив очки, протянул их мне. Я торопливо схватил их и сунул в свой. Человек, наклонив голову, прошептал, задыхаясь:
– Больш… бить… не буду…
В моей голове, гудевшей как котел, этот человек, как проекция, вдруг возник совсем в другом месте и мое потрясение сменилась удивлением…
– Больше не буду… бить…
Я очень смутно стал припоминать его должность и чин и хотел встать, когда он закричал:
– Больше не буду… бить..!
Я уже знал, кто он такой. Мы поднялись на ноги. Он, словно помешанный, отступил до стены, прилип к ней и закричал:
– Больше не буду… бить..!
Вдруг он хлопнул дверью с такой страшной силой, что все строение содрогнулось, и, грохоча по ступенькам, помчался вниз. Это был начальник жандармов, по-женски кокетливую походку которого Гарегин имел неосторожность и несчастье передразнить возле Хавзы.
Удар плетью в висок задел и глаз; он налился кровью, оплыл и не открывался. Гарегин, уже не обращая ни на что внимания, пытался как-то помочь. Он заставлял меня закрывать здоровый правый глаз и, разводя пальцами веки левого, допытывался, вижу ли я. Я видел, хотя словно в тумане.
Нам было горько не от боли, а от унижения. К этому прибавлялось чувство уверенности, что все ушли и мы остались одни. Отстали от каравана, от своих, от родных… Если бы нам разрешили, мы бы попробовали догнать их хоть бегом. Но надежды не было.
После внезапного ухода жандармского начальника прошло, вероятно, часа два-три, когда дверь вдруг опять распахнулась, и вошел арестовавший нас полицейский. Он снял с нас наручники и высокомерно приказал следовать за ним. Гарегин схватил с тахты узелок, переданный Арменаком, и торопливо спустился вниз. Я пошел следом. Стоявший у выхода меланхоличный жандарм присоединился к нам. На улице под солнцем боль в глазу усилилась. Я с трудом узнавал окрестности. Одним глазом, да еще без очков, я видел плохо. Вместе с тем, все словно перевернулось. То, что было впереди нас, ушло назад, и наоборот. Мы уходили от строения, но казалось, направляемся к нему; я даже не понимал, удаляемся мы или приближаемся. Проходили мимо каких-то полуразрушенных домов, которые, казалось, видели впервые. Слева от нас должен был быть каравансарай, где мы переночевали, но на его месте было большое пустое поле. Людей не было; вокруг вообще не было ничего живого. Ниже перед нами чередовались амбары, конюшни, которые, может быть, использовались как каравансараи. Мы прошли мимо и, свернув налево, вышли в поле. Повсюду валялись бесчисленные клочки бумаги, изорванные или скомканные. Поле во всех направлениях пересекали глубокие колеи от колес. Пожелтевшая, полузасохшая трава покрывала землю, сливалась с нею. Видно было, что тут проходило множество людей. На солнце сверкали осколки битого стекла. Наверху, за полем, тянулась дорога. Сейчас он была пуста – никакого движения. Справа под дорогой стояли строения…. Белое здание…. Контора…. Я ведь ходил туда; в самом деле, по прямой от этого здания на другом краю поля стоял наш полуразрушенный каравансарай. Я понял, что нас ведут туда. Вспомнил, что я ведь персидский подданный из села Чехер Карадага. Амир-Ваан Каграманян-Ованнисян. Амир-Ваан!
– Не имею никакого отношения…
– Учительствую, ничем больше не занимаюсь, только учительствую…
– Не знаю…
Глупец!… Было невыносимо душно. Мы остановились перед зданием конторы. Полицейский вошел внутрь, затем вернулся и повел нас в дом. Квадратный коридор вел в комнату, дверь в которую была открыта. Мы вошли и стали возле входа. В глубине довольно чистой просторной комнаты стоял стол, на нем – бутылки с вином и водкой, стаканы, еда, лежали фрукты. За столом сидел избивший нас начальник жандармов, курил, лениво выпуская клубы дыма. Перед ним спиной к нам сидел кругленький мужчина в обычной одежде и ел, наклонив голову. У стен стояли стулья, пара круглых столов. Рядом со столом, слева под стеной стояла покрытая ковром тахта. Справа, у окон, выходящих на дорогу – письменный стол. В целом, комната оставляла впечатление не присутственного места, а, скорее, частного дома. Вся ее обстановка, по какой-то внутренней ассоциации, так подействовала на меня, что сердце сжалось….
Жандармский начальник поднялся из-за стола. Бронзовое лицо было спокойным и задумчивым. Каким-то неуверенным движением он пригласил нас к столу. Такое смешение официальных и неофициальных отношений возможно только в Турции. Я почувствовал, что ситуация изменилась, и есть что-то, что ставит нас в выигрышное положение, которым, однако, мы не можем воспользоваться. Я вежливо отказался. Гарегин стоял молча. Жандарм предложил сесть на стулья у стены. Я опять поблагодарил и отказался. Тогда он подошел к нам с двумя рюмками водки в руке и предложил выпить. Я опять поблагодарил, отказался, Гарегин тоже.
– Может, боитесь, что водка отравлена, смотрите, я отпиваю, – сказал он, пригубив по глотку из каждой рюмки.
Его слова настолько не вязались с нашим состоянием, что вызвали во мне только горькую улыбку.
– Он яда не боится, – сказал второй, которого я тотчас узнал.
– Дай ему этот пузырек, он выпьет, не раздумывая, потому что, когда все потеряно, жизнь не стоит и гроша…
Я с удивлением заметил в его руках пузырек, взятый мною когда-то у Каптаняна. Клубок моих мыслей начал распутываться…
Это был глава иттихадистов Самсуна доктор Сидки. Он жил на окраине турецкого квартала, там, где тот примыкал к армянскому. Держался от армян особняком. Но, как и все иттихадисты того времени, считался “арменофилом”. У него была репутация серьезного, вдумчивого и сведущего человека, а единственным его недостатком считалась слабость к горячительным напиткам. Я с ним встречался только раз, накануне поездки на Общее собрание. Тогда он говорил об армяно-турецком сотрудничестве. Вопрос реформ считал актуальным, но был недоволен вмешательством внешних сил. Знал ли он, что эрзрумское собрание стало капканом для сбора воедино и уничтожения армянских революционеров, я не могу сказать. Просчитав все это, молниеносно вспомнив все, что происходило в Эрзруме, я понял, что мое дело конченное и понимание этого факта наполнило меня невыразимым спокойствие и абсолютным безразличием к происходящему.
Сидки медленно подошел к нам, остановился, держа руки в карманах, и уставился на меня красными от выпитого алкоголя глазами.
– Вот до чего вы довели себя; вы виноваты во всех ваших несчастьях, только вы…
Надменное выражение одутловатого лица вдруг сменилось участием.
– Сегодня по этой дороге прошли сотни людей. Во имя чего…? Ради этого мы проявляли дружелюбие, ради этого бесконечно шли вам навстречу..?
Стоящий рядом жандарм бросил на него одобрительный взгляд и отошел к столу.
– Мы посчитали вас самым благонадежным и прогрессивным народом и предоставили вам все возможности для еще большего прогресса. В нашей стране у вас было множество школ, монастырей, церквей, читален и клубов. Мы назначили вас на самые высокие посты в государстве. Мы доверили вам управление нашей страной, и что…?
Он покачал головой.
– Финансы, ремесла, торговлю, искусство – мы дали вам все… В какой стране у вас было больше прав..? В России..?
Маска участия исчезла с его лица и он продолжил прежним надменным поучающим тоном:
– Вы пренебрегли всеми нашими благами, потому что с первого же дня не хотели и не собирались жить с нами как добрые соседи, у вас не было желания служить с нами интересам нашей общей родины. На рассвете революции вы высказали тысячи благих пожеланий, торжественно поклялись служить общей цели. И хоть мы знали, что все это – притворство, ложь, но не придали значения – тогда страна еще не была в такой опасности, как сейчас. С другой стороны, мы надеялись, что и вы, в конце концов, образумитесь. Какая наивность…! Вы начали повсеместно строить козни. Под предлогом реформ вы начали настраивать против нас Россию, Англию, Францию, требовать их вмешательства, захотели отнять у нас страну наших прадедов, поставить ее в зависимость от внешних сил, вот только…
Он содрогнулся от гнева, затем в молчаливой ярости начал размахивать в воздухе кулаками. Его лицо исказилось так, словно он готовился к войне не на жизнь, а на смерть. Галстук сбился в сторону, из-под накрахмаленного воротника вылез потный и жирный кадык.
– Вы не учли только одного – Турция Баязидов, Селимов, Мухаммедов и Меджидов даже “больная” (Турцию называли в европейской прессе “больным человеком Европы. – прим. пер) призвана стать великой мировой державой. Вы не учли того, что наш древний, героический народ разобьет и уничтожит всех и вся, все преграды на пути к своей победе…
И довольный собой, сразу успокоился,.
– Мы веками были соседями, но прошлые годы, совместно пережитые и перенесенные невзгоды, как наши, так и ваши несчастья не значили для вас ничего… И теперь вы решили, что настало время уничтожить нас… Вы предали нас… Организовали восстания в Ване, Карагиссаре, стали опорой русскому войску на Кавказе. В Эрзруме под детскими, наивными предлогами вы отвергли все наши предложения о сотрудничестве. “Адана..!” – где, в какой стране нет подобных реакционных движений; “проволочка с реформами” – а было ли у нас время проводить их; ”печальные события в провинции” – а кто их провоцировал..?
Он распалялся все сильнее и сильнее.
– Вы предали нас тогда, когда из Дарданелл, из Палестины, из Месопотамии, с Кавказа на нас накинулись все народы, чтобы разорвать нас, поделить наследство “больного человека”, и, конечно же, выделить и вам долю…
Он в ярости сделал еще шаг нам навстречу и остановился, скрежеща зубами. Затем сунул руку в нагрудный карман, достал почтовую открытку и, подойдя вплотную, показал ее мне:
– Вам это знакомо..?
На открытке была изображена “Армянская освободительная борьба*”.
– Знакомо, не так ли..? Вы ведь этого хотели… Чтож, страна большая, земли много… Вот и идите, создавайте свой
“Эрманистан” в Мосуле…
Меня словно ударили дубиной по голове… Мосул…?!
– А если и там потерпите неудачу, вините самих себя. Мы больше не намерены пригревать змею на груди…
Он подошел к столу, опрокинул друг за другом две стопки водки и продолжил хриплым голосом, уже говоря сам с собой:
– Кончено: зло вырвано с корнем и уничтожено…
Затем медленно повернулся к нам и добавил:
– И наши, и ваши мучения кончились навеки. Вам понятно..?
Его ярость теперь уже ничто не сдерживало. Со всей силой клокочущей ненависти и горького презрения он сказал :
– Вы, конечно, надеетесь на приход русских. Но до этого мы не оставим камня на камне ни от ваших церквей, ни от вас… Все будет разрушено, уничтожено… И ваши русские в лучшем случае пройдут по таким руинам, что один вид их будет приводить в ужас ваших друзей – даже во сне…
Он внезапно замолчал, словно вспомнил что-то важное. Затем овладел собой и, гляда мне прямо в глаза, прошептал со сдерживаемой яростью:
– Все это ничего не значит для вас, ведь верно..? Вам теперь все равно, ведь так..? А тысячи людей, которые сейчас по вашей вине мучаются в дороге..? Женщины, девушки – они ведь не виновны, а дети.?!
– Хватит! – неожиданно для себя закричал я.
Он замолчал, словно пораженный громом, и еле смог прошептать сквозь сжатые зубы:
– Что вы сказали..?
Жандармский начальник встал со своего места и молча пошел на нас.
– Вы сказали: “Хватит” ?
Я утвердительно кивнул головой.
– Вы хотите, чтобы я сейчас, прямо тут, расправился с вами..?
Я еще раз кивнул.
Покрасневшие глаза вылезли из-за толстых век, стали вываливаться, вены на шее налились кровью. Он шарил в кармане, буквально задыхаясь от ярости. Его полные плечи поднимались, грудь раздувалась. “Еще одна секунда…” – пронеслось в моей голове…
Но он вдруг словно выпустил весь пар, вздохнул и сказал угрожающе, с трудом сдерживая злобу:
– Отлично… Хватит… На сей раз хватит…
И, сделав шаг к двери, позвал:
– Ибрагим!
Вошел полицейский и, выведя нас из комнаты, вернулся обратно.
* * *
Сидящий у дверей жандарм не знал, что с нами делать, но скоро появился тот же полицейский, в ярости он сделал нам знак рукой, чтобы мы вышли с ним. Наступил ли конец или все еще впереди, я не знал. В любом случае через несколько мгновений эта мысль исчезла. Вместо нее я продолжал обдумывать слова Сидки и больше всего – “Мосул”.
Мы с Гарегином молча шли рядом, точнее, двигались, как два заведенных механизма. В моей голове была такая мешанина мыслей, что, в конце концов, я запутался. И опять не помню, вперед мы шли или назад. Какое огромное несчастье – не различать эти два направления..! Дороги под ногами нет, значит, возвращаемся. Поле, все то же поле! Вот и конюшни. Значит, нас опять ведут в нашу полуразрушенную тюрьму. Но когда мы уже подходили к конюшням, полицейский свернул в сторону и мы вошли в какой-то двор. Кругом высокая ограда, в середине двора – двухколесная квадратная арба, напротив у стены – груда рассохшихся, почерневших досок. Справа и слева – конюшни с открытыми и закрытыми дверями. Полицейский завел нас в одну из конюшен справа и запер за нами дверь на висячий замок. Было темно, грязно, кругом полно конского навоза. Воздух был такой затхлый, удушливый, что кружилась голова, и я чувствовал, что вот-вот упаду. Я соскользнул по двери и сел. От моего движения с тихим скрипом отошла защелка двери, и открылась щель во двор в два-три пальца шириной. До нас донеслись и затихли звуки размеренных шагов, затем я увидел в щель глаз меланхоличного жандарма. С самого утра и до сих пор этот человек не проронил ни слова; вот и сейчас, посмотрел несколько секунд, повесил голову и отошел. Снаружи стояла тишина, такая тишина, словно весь мир затаил против нас злобу. Вдруг из другого конца конюшни донеслось призывное, мягкое и глухое ржание. Гарегин, который все еще был на ногах, встал напротив меня. О чем он думал, примирился ли со смертью или еще надеялся на спасение..? Он молчал, весь уйдя в себя, а я не знал, что ему сказать… По лицу его было видно, что он старается решить какой-то вопрос.
– Каким путем наших поведут в Мосул? – внезапно спросил он так, словно спрашивал у ученика урок по географии.
– Через Амасию, Токат, Сваз… затем Арабкир, Харберд… Тигранакерт и по пустыне в Мосул…
– Да, да… помню… Немногие дойдут… Сколько их останется в дороге… Далеко, слишком далеко…
У Гарегина был вид ученого, отстаивающего свое открытие даже под угрозой смерти. Его бледное лицо было спокойно и задумчиво, как природа Карагиссара. Сквозь щель пробился сверкающий дрожащий луч света и упал ему на лицо, словно меч. Он развязал принесенный Арменаком узел и рассматривал содержимое. Аккуратно разворачивал и просматривал на свету бумагу, использованную для обертки. Там не было никакой записки… Обыкновенные листы, вырванные из школьной тетради. В узелке – хлеб, сыр, копченое мясо, кусок мыла, два полотенца и две вышитые салфетки. Гарегин рассматривал их особенно внимательно, чуть качая головой. Голова свесилась на грудь. Луч света играл в его поредевших волосах…
Ваан МИНАХОРЯН
Перевод с армянского Раздана МАДОЯНА