Маму моей бабушки (в армянском языке существует женский эквивалент прадедушки?) Марус звали Шого, Шогакат. Родилась она в семье священнослужителя. Ее отец, тер Григор, был священником одной из церквей Карса. Они покинули Карс в 1918 году. Бабушка Шого рассказывала, что несколько недель жили в полях, в условиях сильного голода и тревоги, питались травами…
– Ключ положили под порог, ай, бала… Прямо под порог…
Эмигрировали, добирались до Северного Кавказа, и большая часть детей тер Григора и его наследников, остались во Владикавказе, Нальчике и Моздоке. Они сделают цветущими армянские общины, сами разрастутся, а вот до Армении доберутся очень немногие.
Там же, уже будучи на выданье, Шого встретит моего прадеда, мушца Сероба, выйдет замуж и, Бог знает как доберется до юга России, на этот раз попав в когти голодомора. И, наконец, долгий и длинный путь приведет ее в Армению.
Годы спустя в доме бабушки был большой сундук. Не сведущий подумал бы, что это – тряпье, барахло, а бабушка Шого в этот сундук складывала высушенные на солнце куски хлеба. Дважды спастись от голодной смерти – это не шутка.
У бабушки Шого родятся двое детей – Маруся и Коля. Коля с началом войны уйдет воевать, а чуть позднее придет весть о его бесследном исчезновении. Сосед, служивший вместе с Колей, так и не расскажет, что тот военный корабль, на котором находился дядя Коля, взорвался на его глазах… От Коли останется одна фотография на стене дедовского дома, да справка из военного комиссариата на сайте Мемориала.
А бабушка Шого каждый божий день будет возвращаться во двор их старого дома, садиться на низенькую скамью и отвечать сама себе на тревожащие вопросы: «А что, если Коля вернется, он ведь не знает, где находится новый дом…»
Когда бабушка Шого умерла (а умерла она, спустя ровно семь дней после смерти бабушки Марус, и семь дней, и похороны устроили одновременно), ее глаза остались открытыми. В день похорон один человек дал совет растерянным родственникам: принести Колину фотографию и поднести к бабушкиным глазам, чтобы она со спокойной душой покинула этот несправедливый мир…
А спустя четыре года родится моя маленькая сестра. По желанию моей матери сестре дадут имя Шогер – в память о бабушке Шого, которая последние годы своей жизни жила с нами. И мою маму, невестку своей дочери, очень любила…
Любила до такой степени, что холодной зимой 1973-го решила поехать к директору школы одного из сел Севанского района и просить, чтобы моей маме разрешили одевать брюки. Бабка Шого была большой сторонницей идеи брюк: он ведь были теплыми, особенно в севанскую стужу.
Любила до такой степени, что каждый раз, прячась от глаз моей матери, доставала постельное белье, складывала, клала на стул. Потому что невестка была молодой, а дел – много. Так хоть ее, Шого, белье пусть долго остается чистым. Моя мать, конечно, удивлялась и недоумевала, что белье бабушки Шого остается чистым, и начала расследование. И тайные дела моей бабушки выплыли наружу, и моя бедная бабка сдалась только после одного ультиматума: когда мама объявила, что в эту зиму, в самую стужу, каждую неделю будет распарывать чехлы у одеял и матрасов, и стирать.
Бедная моя бабка… Когда родилась моя средняя сестренка, Шого, опять же, жалея мою мать и улучив момент, когда мама была на кухне или занята уборкой в других углах дома, быстренько подсушивала мокрые вещи моей новорожденной сестры, заботливо складывала и засовывала в шкаф. Но мамино обоняние!.. Вынимая из шкафа каждую вещь, мама подносила ее к носу и при малейшем сомнении отправляла в стиральную машину. Мне тогда было два годика, и бабушка обратилась к последней хитрости: отправила за пеленкой меня. Я бегом добегаю до шкафа, вытаскиваю пеленку и… подношу к своему носу.
Аман! – хлопает себя по коленям бабка Шого, – аман, и этот ребенок весь в тебя…
А в конце дня она заботливо доставала из мусора все клочки бумаги. Так и не могла понять, как можно бумагу, газету или письмо выбросить, ведь там может быть написано что-то важное, а тут… Заботливо складывала, собирала друг к другу. Вечером, убедившись, что ничего ценного нет, как-то смирялась с той мыслью, что обрывки бумаг будут все-таки выброшены в мусор…
Очень любила на кухне следить за мамой. Но «свекровства» не допускала, молча восхищалась, особенно когда мама пекла эклеры.
– Ай, бала, не пойму. Ты так мало теста кладешь, почему же оно так увеличивается? – не уставала удивляться бабка Шого.
Очень любила моего папу. Он был ее первым внуком, она его вырастила. Не засыпала, пока папа не приходил домой. И перед сном раз за разом проверяла шкафы, дверь, воду, газ… Спустя годы тот же характер начал проявляться и у моей сестры Шогер. Будучи двухгодовалым ребенком, она перед сном осведомлялась: а выключили ли мы газ и воду, двери закрыли? С 88-го, когда мой отец не всегда ночевал дома, иногда отсутствуя неделями и месяцами, беспокойству Шогик не было предела: бедная девочка со спокойной совестью засыпала, когда слышала скрип двери наружного коридора и усталые звуки шагов моего папы.
И лишь Шогик сумела добраться до Карса со своей дашнакской группой, дошла до разрушенного и покинутого армянского квартала, привезла фотографии и горсть земли.
Горсточку земли, букет засохших полевых цветов и несколько камешков.
И эта горсточка уже столько лет находится у нас дома. Не могу заставить себя отнести и высыпать на могилу бабушки Шого. Не могу. Мне кажется, высыпав, мы навсегда потеряем Карс – и я, и моя бабка.
Но что такое надежда, я и сама не знаю…
Мариам АМИРХАНЯН http://mar-amirchanyan.livejournal.com/188816.html
Перевод с армянского – ПАНДУХТ