Если даже просто перечислить общественную деятельность и произведения Федора Михайловича Достоевского, то невозможно будет поверить, что он прожил всего чуть более 59 лет. Из них четыре года на каторге, до которого его уже выводили на Семеновский плац для расстрела по приговору суда. В самую последнюю минуту расстрел был заменен каторгой согласно резолюции императора Николая I.
В историю русского народа Достоевский по праву вошел как великий писатель-психолог. В таком же качестве вошел в историю мировой литературы. Его романы – «Идиот», «Преступление и наказание», «Игрок», «Бесы», «Бедные люди», «Униженные и оскорбленные, «Братья Карамазовы» и другие, а также повести и многочисленные рассказы – подтверждают это устоявшееся мнение. Произведения Достоевского вошли в золотой фонд мировой литературы, и сегодня трудно представить более или менее грамотного человека, не знакомого с его книгами.
В течение 1876 – 1877 годов Ф.Достоевский писал «Дневник писателя», удивительно глубокое произведение, которое не мешало бы изучить как современным литераторам, так и общественным и политическим деятелям, в первую очередь, России. Сам писатель писал о «Дневнике» как о произведении для личного пользования: «Я не летописец: это, напротив, совершенный дневник в полном смысле слова, то есть отчет о том, что наиболее меня заинтересовало лично». В действительности, «Дневник» – собрание публицистических рассказов на злобу дня, а также очерков, воспоминаний и критики. Но более всего «Дневник писателя» является политическим произведением, в котором писатель старался разобраться в межгосударственных и межнациональных отношениях своего времени. Именно это я имел в виду, когда написал, что «Дневник» стоит изучить современным политикам. Интересна также методика ведения «Дневника», превращенная Достоевским в способ живой двусторонней связи с читателями.
В «Дневнике» писатель (или уже, выражаясь современным термином, политолог?) критикует буржуазную Европу, рассматривает отношения европейских стран с Россией, проводит глубокий и аргументированный анализ пореформенной (1861 год) России.
Целиком это интересное и поучительное произведение Ф.М. Достоевского может прочитать каждый, а пока предлагаю ознакомиться с теми выдержками из «Дневника», которые, на мой взгляд, представляют несомненный интерес для армянского читателя.
Как мне кажется, приведенные отрывки из «Дневника» нуждаются в комментариях, что я и попробовал сделать. Кроме того, я посчитал необходимым дать разъяснения отдельным словам и терминам, использованным великим писателем в расчете на читателя своего времени.
Левон МЕЛИК-ШАХНАЗАРЯН
ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ
«Но, увы, чуть ли не вся интеллигенция восточной райи* хоть и зовет Россию на помощь, но боится ее, может быть, столько же, сколько и турок: «Хоть и освободит нас Россия от турок, но поглотит нас как и «больной человек»* и не даст развиться нашим национальностям” – вот их неподвижная идея, отравляющая все их надежды!»
Даже не знаю, стоит ли комментировать данное наблюдение Достоевского. Пожалуй, воздержусь.
«А кстати, неужели есть у нас даже такие любители турок, которые и ятаганов-то у них не желали бы отобрать? Не думаю и не верю, чтоб были».
К сожалению, дальнейшая история показала, что Достоевский ошибался. Были такие люди в России в конце ХIХ века, есть и сегодня. Как, впрочем, и в армянском народе.
«Позвольте, кстати, вам рассказать один анекдот*. Я уже передавал однажды, что в Москве, в одном из приютов, где наблюдают маленьких болгарских детей сироток, привезенных к нам в Россию после тамошнего разгрома, есть одна больная девочка, лет 10, которая видела (и не может забыть), как турки, при ней, содрали кожу с ее живого отца. Ну, так в этом же приюте есть и другая больная болгарка, тоже лет десяти, и мне об ней недавно рассказали. У ней странная болезнь: постепенный, всё больший и больший упадок сил и беспрерывный позыв ко сну. Она всё спит, но сон нисколько ее не укрепляет, а даже напротив. Болезнь очень серьезная. Теперь эта девочка, может быть, уже умерла. У ней тоже одно воспоминание, которого она не может выносить. Турки взяли ее маленького брата, ребенка двух-трех лет, сначала выкололи ему иголкой глаза, а потом посадили на кол. Ребеночек страшно и долго кричал, пока умер, факт этот совершенно верный. Ну, вот этого и не может забыть девочка, всё это они сделали при ней, на ее глазах».
В следующем отрывке станет ясно, почему Достоевский вспомнил несчастных девочек, столкнувшихся со зверством турок.
«Значит, не знает, что бы он сделал! А между тем это человек чувствительный, и вот, как чувствительный-то человек, он и боится убить… турку. Представим себе такую сцену: стоит Левин уже на месте, там, с ружьем и со штыком, а в двух шагах от него турок сладострастно приготовляется выколоть иголкой глазки ребенку, который уже у него в руках. Семилетняя сестренка мальчика кричит и как безумная бросается вырвать его у турка. И вот Левин стоит в раздумье и колеблется:
– Не знаю, что сделать. Я ничего не чувствую. Я сам народ. Непосредственного чувства к угнетению славян нет, и не может быть. Нет, серьезно, что бы он сделал, после всего того, что нам высказал? Ну, как бы не освободить ребенка? Неужели дать замучить его, неужели не вырвать сейчас же из рук злодея турка?
– Да, вырвать, но ведь, пожалуй, придется больно толкнуть турка?
– Ну и толкни!
– Толкни! А как он не захочет отдать ребенка, и выхватит саблю? Ведь придется, может быть, убить турку?
– Ну и убей!
– Нет, как можно убить! Нет, нельзя убить турку. Нет, уж пусть он лучше выколет глазки ребенку и замучает его, а я уйду к Кити.
Вот как должен поступить Левин, это прямо выходит из его убеждений и из всего того, что он говорит. Он прямо говорит, что не знает, помог ли бы он женщине или ребенку, если бы приходилось убить при этом турку. А турок ему жаль ужасно».
Как же этот Левин напоминает некоторых современных армянских (и русских) туркофилов, прикрывающихся за термином «пацифист»! Между тем, подобный «пацифизм» неоднократно становился причиной массовой резни населения везде, куда ступала нога турка. Смысла взывать к совести, состраданию и человеколюбию пацифистов – туркофилов нет совершенно. Ибо в глубинной своей сущности подобное поведение исходит не от убеждений – у слизняков по определению не может быть убеждений, а от стремления обречь безопасную нишу в этой жизни. Если же при этом «пацифисту» удается еще и «подработать», то турка может спокойно продолжать выкалывать глазки ребенку и насиловать его сестру.
«Слыхал ли Левин про наших дам, которые провозимым в вагонах пленным туркам бросают цветы, выносят дорогого табаку и конфет? Писали, что один турок, когда тронулся опять поезд, громко харкнул и энергически плюнул в самую группу гуманных русских дам, махавших отходящему поезду вслед платочками. Конечно, трудно согласиться вполне с мнением этого бесчувственного турка, и Левин может рассудить, что тут со стороны ласкавших турок дам наших – лишь истерическое сантиментальничание и ложный либеральный европеизм: «Вот, дескать, как мы гуманны, и как мы европейски развиты, и как мы умеем это выказать!» Но, однако, сам-то Левин: разве не ту же прямолинейность, не то же сантиментальное европейничанье он сам проповедует и высказывает? Убивают турок в войне, в честном бою, не мстя им, а единственно потому, что иначе никак нельзя вырвать у них из рук их бесчестное оружие. Так было и прошлого года. А если не вырвать у них оружие и – чтоб не убивать их, уйти, то они ведь тотчас же опять станут вырезывать груди у женщин и прокалывать младенцам глаза. Как же быть? Дать лучше прокалывать глаза, чтоб только не убить как-нибудь турку? Но ведь это извращение понятий, это тупейшее и грубейшее сантиментальничание, это исступленная прямолинейность, это самое полное извращение природы».
Заменить слово «сАнтименты» на «сЕнтименты», и можно подумать, что Федор Михайлович написал эти строки не в ответ «гуманным соображениям» Левина, а нашим современным карикатурным подражателям ложно понимаемого «европейского гуманизма». Показательный пример. Летом истекшего года руководитель Аналитического центра по глобализации и региональному сотрудничеству Степан Григорян заметил, что, в случае, если Азербайджан возобновит военные действия против Республики Арцах, армянская сторона не должна ничего предпринимать, кроме отражения атак врага. «Например, наши войска не должны входить в Гандзак. Это будет месиджем всему миру, что мы решаем только вопрос НКР и не претендуем на другие территории. В результате международное сообщество будет вынуждено признать независимость Нагорного Карабаха», – сказал он.
С трудом, но готов согласиться с тем, что С.Григорян, проведший в Москве годы войны 1991 – 1994 годов, абсолютный профан в военном деле, и не понимает, что «отсиживание в обороне» приведет к колоссальным жертвам среди мирного населения Республики Арцах. В этом случае возникает вопрос: а какое, собственно, имеет профан право давать советы по проблемам, далеким от его разумения? Ответ прост: С.Григоряном движет неистребимая тяга к европейничанью (как же здорово рифмуется со словом «обезьянничанье»! – Л.М.-Ш.), как это явление назвал Достоевский. Ему важно мнение «международного сообщества», а то, что в это время турок будет выкалывать глазки нашим детям, это уже не его проблема. Не его проблема и то, что по ту сторону границы Республики Арцах с Азербайджаном простирается армянская земля. Поэтому я сильно сомневаюсь, что «благие пожелания» армянского Левина вызваны желанием добиться признания «мировым сообществом» независимости Республики Арцах. Мне более понятно определение Ф.Достоевского: «Это – это тупейшее и грубейшее сантиментальничание… самое полное извращение природы».
«Но в Европе всё это понятно, и понятно, от чего это происходит. Но как у нас-то могут колебаться, волноваться и даже верить в какие-то новые, вдруг открывшиеся, жизненные силы турецкой нации? Чем проявила она эту силу? Фанатизмом? Но фанатизм мертвечина, а не сила, а у нас сто раз проповедовали это самые же эти люди, которые верят теперь в турецкие силы».
И вновь оставлю без комментариев, ибо у меня такое ощущение, что великий русский писатель жил среди нас все прошедшие после его физической смерти годы.
«Это несправедливо: мщения нет никакого. У нас и теперь ведется война с этими кровопийцами, и мы слышим только о самых гуманных фактах со стороны русских. Смело можно сказать, что немногие из европейских армий поступили бы с таким неприятелем так, как поступает теперь наша. Недавно только, в двух или трех из наших газет, была проведена мысль, что не полезнее ли бы было, и именно для уменьшения зверств, ввести репрессалии с отъявленно-уличенными в зверствах и мучительствах турками? Они убивают пленных и раненых после неслыханных истязаний, вроде отрезывания носов и других членов. У них объявились специалисты истребления грудных младенцев, мастера, которые, схватив грудного ребенка за обе ножки, разрывают его сразу пополам на потеху и хохот своих товарищей башибузуков. Эта изолгавшаяся и исподлившаяся нация отпирается от зверств, совершенных ею. Министры султана уверяют, что не может быть умерщвления пленных, ибо «коран запрещает это». Еще недавно человеколюбивый император германский с негодованием отверг официальную и лживую повсеместную жалобу турок на русские будто бы жестокости и объявил, что не верит им. С этой подлой нацией нельзя бы, кажется, поступать по-человечески, но мы поступаем по-человечески. Осмелюсь выразить даже мое личное мнение, что к репрессалиям против турок, уличенных в убийстве пленных и раненых, лучше бы не прибегать. Вряд ли это уменьшило бы их жестокости. Говорят, они и теперь, когда их берут в плен, смотрят испуганно и недоверчиво, твердо убежденные, что им сейчас станут отрезать головы. Пусть уже лучше великодушное и человеколюбивое ведение этой войны русскими не омрачится репрессалиями. Но выкалывать глаза младенцам нельзя допускать, а для того, чтобы пресечь навсегда злодейство, надо освободить угнетенных накрепко, а у тиранов вырвать оружие раз навсегда. Не беспокойтесь, когда их обезоружат, они будут делать и продавать халаты и мыло, как наши казанские татары, об чем я уже и говорил, но чтобы вырвать из рук их оружие, надо вырвать его в бою. Но бой не мщение, Левин может быть за турка спокоен».
Наиболее, пожалуй, спорный для меня отрывок из «Дневника». Турки не являются «изолгавшейся и исподлившейся нацией», ибо они, как в другом месте «Дневника» писал сам Ф.Достоевский, являют собой азиатскую орду. А орда, по определению, не может считаться нацией. Во-вторых, турки не изолгались и не «исподлились», они были такими всегда. Ложь и подлость – необходимые условия для выживания в веками исповедуемом турком кочевом образе жизни, а также в условиях окружения подобным себе племенам. Действительно, с этой подлой нацией (правильнее, подлыми племенами) нельзя поступать по-человечески, это не уменьшит их жестокости, но подорвет основы нашей цивилизации. Уничтожать можно и нужно только тех, кто одел форму аскера вооруженных сил Азербайджана. Аскероцид, – вот термин и понятие, которое мы должны претворять везде и в любых условиях. Кроме того, по моему глубочайшему убеждению, турка следует держать «за стеной», то есть между нами и турками всегда должна пролегать государственная граница, охраняемая Армянской армией.
Наконец, интересное совпадение. Достоевский пишет: «Министры султана уверяют, что не может быть умерщвления пленных, ибо «коран запрещает это». Несколько лет назад премьер-министр Турции Р. Эрдоган заявил, что Геноцида армян не могло быть, так как… «коран запрещает это». В ответ на это я заявил, что Геноцид армян совершили не мусульмане, а – турки. История на самом деле имеет склонность к повторению, и нашим первейшим долгом является нарушить эту дурную привычку истории.
Окончание следует
*Райя. Термин, использовавшийся в Османской Турции для обозначения христиан, живших в пределах империи.
*«Больной человек», так в ХIХ веке было принято называть Турцию.
*Анекдот, в ХIХ веке это слово часто использовалось в значении «быль», «история». Сравните с пушкинскими строками: «Но дней минувших анекдоты/ От Ромула до наших дней/ Хранил он в памяти своей».