Наступил ноябрь. Беспрерывно моросил мелкий, едва заметный дождь. Только по утрам лучи солнца на мгновение падали на створки окна. Потом вдруг в комнате темнело, и затем долгие часы слышался равномерный стук капель, падающих с крыши.
В лазарете теперь было совсем тихо, а тишина в эти дни всегда была зловещей. Турецко-греческие отношения портились с каждым днем. Главной причиной было двуличное поведение Греции, но были и свои, местные, причины. Из обрывков перешептываний турок можно было сделать вывод, что “подлинными внутренними врагами” являются на самом деле греки и что армян зря уничтожили. Но безвинные армяне были уже мертвы, а существование “виновных” греков было недопустимо.
В начале лета было депортировано и вырезано почти все греческое население Кади-кея – село было объявлено гнездом греческих беженцев. На самом деле беженство являлось следствием создавшегося положения, а турецких беженцев было не меньше греческих. Случившееся сильно подействовало на греков; сестры, больные греки были озабочены, считая все это прелюдией к массовой высылке уже греков.
Еще через два-три дня вдруг распространился слух, что где-то возле Унии в каком-то селе произошла большая стычка между армянскими и греческими беженцами, с одной стороны, и жандармами, с другой. Были убиты известный арменофаг Азиз-онбаши и несколько жандармов. На следующий день во время отсутствия Кристостура ко мне вошел Панайот, у кого мы узнавали все эти новости, и шепотом спросил, знаком ли я с Истилом. Застигнутый врасплох, я ответил на вопрос вопросом:
– А в чем дело..?
– Спрашивал о вас, просил узнать, можете ли вы самостоятельно передвигаться.
Я давно уже перестал относить себя к числу человеческих существ и поэтому очень удивился:
– Истил спрашивал обо мне..?
– Да.
– Кто это сказал…?
– Неважно кто, да и нет нужды, потому что я уже ответил ему и хотел всего лишь сообщить вам об этом.
– Что ты ответил..?
– Что не можете…
Я стал думать, как все сказанное соотносится с полученными известиями… Откуда, куда и по какому поводу…
Наверное, прошло около часа или больше, когда в палату, словно помешанный, ворвался Кристостур и зашептал, вытаращив глаза:
– Мусью Ваан…! Знаешь, что говорят…!? Говорят, что сотника Азиза убил и боем руководил Мурад из Сваза**…, и что Истил его помощник…
Я был совершенно потрясен.
– Еще говорят, что он собирает силы, чтобы идти на Самсун…
– Да кто говорит..?
– Шюкрю-эфенди…
И добавил, уже совсем захлебываясь от волнения:
– Он еще говорит, что против них выслана армия и скоро они получат по заслугам…
Это известие дало пищу тысяче новых предположений и сомнений.
– Мы и здесь окажемся виноватыми… – грустно сказал Кристостур…
Но меня это не волновало. Я весь опять погрузился в воспоминания, сердце ликовало от безудержной радости…
Ночью лазарет погрузился в мертвую тишину, но я так и не смог сомкнуть глаз… Последний раз я видел Мурада два года назад – он возвращался из К-поля, с важного собрания Дашнакцутюн. На его доклад в Самсуне местный ЦК пригласил и меня. Теперь, вспоминая его высказывания, я не удивлялся, что ему удалось избежать гибели. Но как он оказался в наших краях? Для меня это оставалось загадкой…
На рассвете из соседней палаты доносились звуки песни, перебиваемой стонущими всхлипами. Состояние раненого в бок грека было очень тяжелым и по доносившимся время от времени крикам было ясно, что ему нужна помощь. Я подумал, что надо бы разбудить Кристостура, чтобы он позвал сестер. Но только протянул руку к его голове, когда он внезапно так вскочил, словно собирался драться со мной. Крики между тем смолкли. Посчитав мое молчание признаком приближающейся опасности, Кристостур весь обратился в слух… Но больше ничего не было слышно.
Утром я проснулся намного более бодрым, чем когда-либо. Ожидались какие-то чрезвычайные события – восстание, нападение, паника, революция…
Ничего не было. Ночью в соседней палате скончался раненый грек …
* * *
В этот день Фанни, вопреки своей привычке, не обменялась с нами ни словом; вероятно, не выспалась или была нездорова. Сняла повязку с моей головы, но новую перевязку делать не стала – рана затянулась. Сдерживая легкий кашель, наказала Кириаки после полудня отвести меня в ванную и, развернув столик на колесиках с лекарствами, направилась к двери. По лицу Кириаки было видно, что ей не терпится сообщить мне какую-то необыкновенную новость, но она побаивается Фанни. Та вдруг вернулась от порога и больше движениями губ, чем голосом, сообщила Кристостуру, что мюдур приказал сразу по возвращении Кемаль-бея выписать его из лазарета; говорила она это с таким видом, словно сообщает благую весть. Кристостур, что слушал ее с раскрытым ртом, сел…
Забытая было проблема Кристостура снова стала актуальной. Что делать? По прошествии столь длительного времени о “восстановлении” раны нечего было и думать.
Мугалян-эфенди, давно уже избегавший появляться в лазарете, тем не менее, в связи с этим событием спустился вниз. Я его видел во второй раз. Первый раз это было ночью, когда у меня был сильный жар и вызвали Джорджи-бея; тогда он вместе с Кристостуром стоял возле моего изголовья. В его внешности произошли разительные перемены к худшему. Красивое лицо искривилось и приняло какой-то рассерженный вид. Широкоплечая фигура согнулась. Говорил сквозь зубы, едва двигая челюстью. После каждого слова большим и указательным пальцами касался глаз, словно боялся, что выпадут. Давно уже здоровая левая рука была обмотана повязкой величиной с простыню.
Единственный выход – положиться на совесть и порядочность Кемаль-бея. Я согласился с ними.
Кристостур, сильно волнуясь, сочинял, изменял, переделывал свое устное обращение к Кемаль-бею. Зря старался. Кемаль-бей в этот день так и не появился.
Вечером меня провели в ванную комнату в конце большого зала. Больные турки молча смотрели на меня и были так похожи, словно одели одинаковую форму….
Вернулся я уже затемно. Азиз-ага, сидя по-турецки под стеной, необычно возбужденно говорил Кристостуру:
– Самое большое несчастье ваших армян в том, что вы не понимаете сущности Аллаха. Вы стучите в стену, полагая, что это дверь, и удивляетесь, что она не открывается. Аллах един, у него нет посредников. Вы же принимаете его то как “отца”, то как “мать”, а то и как “сына” , – сказал он, назидательно тыкая большим пальцем то вверх, то вниз. – А теперь скажи мне, пожалуйста, к кому из них обращены твои молитвы..?
Кристостур смотрел на него и кивал головой так, что это можно было посчитать знаком как согласия, так и сочувствия. Я задумался над тем, что могло послужить поводом для начала этой странной беседы.
– Вашим вторым искушением является то, что вы принимаете сына Мариам за Аллаха, а ведь он всего лишь один из шести пророков, посланных проповедовать всем народам во все времена, – сказал Азиз-ага и посмотрел на меня взглядом, вызывающим на диспут.
– А теперь смотри, христиане не исполняют заветов даже этого своего великого пророка. “Не убий!”, – сказал сын Мариам. А что сегодня происходит в мире: видишь, как истребляют друг друга христиане…
– И как ты думаешь, – он снова обратился к Кристостуру, – Аллах, который видит изумруды на дне морском, может ли не видеть пену на его поверхности; он, который слышит ропот муравья, может ли не слышать стоны гибнущих в Чанак-кале мусульман..?
– А наши стоны..? – неуверенно прошептал Кристостур.
Азиз-ага повесил голову, немного подумал и сдержанно сказал:
– Не думай, сынок, что я обвиняю армян. Я говорю о великих христианских народах, которые должны были быть примером подражания для всего мира. А ваши армяне… Эх, да что говорить… Несколько сумасшедших разрушили страну. Армян перебили, махаджиры расплодились, народ обнищал, безнравственность подняла голову. И ты думаешь, что великий пророк не знает об этом..?
Азиз-ага при свете плошки обвел вокруг себя грустным взглядом и после долгого скорбного молчания сказал:
– Сказано пророком Мухаммедом: “По миру распространится всеобщая безнравственность и примет такие размеры, что и дервиши, и факиры, и муэдзины, и имамы, и вайезии, и мютавеллины, и шейхи, и вообще все духовные владыки забудут, что сказано в Коране. Кадии и все власть имеющие отвернутся от законов шариата. Женщины отбросят паранджу и станут группами разгуливать по улицам. Мусульмане на некоторое время станут править миром. Но придут жители севера и овладеют Стамбулом, Шамом и Каиром. Им на помощь подоспеют желтые люди. Потом выйдет против них Махди, который наполнит сердце народа плотскими наслаждениями…”
Потухшие глаза Азиз-аги вдруг ожили и засверкали. Он вытянул одну ногу и продолжил:
– Но если в этом мире христиане и мусульмане виноваты одинаково, то перед Аллахом наше положение совсем иное. На Страшном суде не спасется ни один христианин – все окажутся в аду…
Азиз-ага, как дервиш, впал в экстаз.
– И тогда, когда каждый из них завопит: “О, Малек, Малек, попроси Аллаха (так у автора),чтобы положил конец нашим мучениям”, то услышит от Малека один и тот же ответ: “Нет, вы останетесь здесь на веки вечные..”
Вид его был страшен. Он глубоко вздохнул и продолжал со стенаниями:
– И тогда на них опустится три слоя густого дыма… И не смогут они защититься от адского огня…. И дым выше пирамид окутает их… И огонь, желтее чем верблюд, падет на их головы… И от лязга цепей, свиста бичей, от звяканья их шейных оков, от бульканья кипящего дегтя, от треска их кожи поднимется невообразимый шум… Даже в самые отдаленные времена не смогут они избавиться от власти Малека… И останутся втуне их вопли: “Смотри, смотри, мы страдаем, Аллах, Аллах, пожалей нас, ведь мы были добрые…!” Малек заглушит с помощью своих слуг-шайтанов их вопли о помощи и закричит: “Вы.?! Вы неверные, и нет и не может быть для вас спасения..!”
Он внезапно замолчал и поднес руку ко рту; несколько раз судорожно вздрогнул. Потом неожиданно зашелся в громком кашле, словно легкие выворачивались наружу. Кашель все усиливался. Азиз-ага покраснел, съежился. Наконец кашель стал постепенно отпускать его. Он вытащил засунутый за пояс пестрый платок и стал приводить себя в порядок. Только сейчас я заметил, что Азиз-ага сильно укоротил свои усы, почему открылись углы рта, придавая лицу молодое выражение, разительно противоречащее глубоким морщинам. Недавние живость и страстность покинули его, словно и не он говорил только что. Будто просыпаясь, провел руками по лицу, поднялся и сказал Кристостуру мягким и обязывающим тоном:
– Теперь, сынок, я тебе все объяснил; знай же совершенно точно, что единственный путь к спасению в исламе. И не говори потом, что никто тебя не наставлял на путь истины. Остальное – твоя воля…
– Воскорблю о тебе..! – воскликнул со вздохом Кристостур, когда смолкли шаги Азиз-бея.
– А с чего все началось..?
– Да так… Я ему сказал, что мюдур хочет меня выставить из лазарета. Он мне ответил, что, мол, детей твоих жалко, вышлют, погубят по дороге – лучше будет, если ты с семьей в ислам перейдешь. Я ему, мол, ладно, я перейду, только дети чем виноваты, какой на них грех, чтобы отуречились. Он на это разъярился и пошло-поехало…
Тревожная и бессонная ночь, которую мы провели, наконец, прошла. Наступил рассвет. И вдруг, как гром среди ясного неба, по лазарету пронеслась потрясающая новость: Мурад с группой армянских и греческих беженцев захватил парусник в море возле Самсуна и направляется в Батум. За ним в погоню высланы войска на катерах. В лазарет привезли больного лихорадкой лодочника, который будто бы сбежал с этого самого парусника.
– Мурад из Сваза высоченный широкоплечий мужчина с черной бородой по пояс, – рассказывал он, лязгая зубами то ли от страха, то ли от лихорадки.
Вечером Кристостура и Панайота выставили из лазарета….
* * *
Я теперь часами лежал неподвижно, оторванный от мира; жизнь была бессмысленна и конец ее неизвестен. Только иногда, опираясь на костыли, я подолгу стоял на краю застекленного балкона, откуда были отчетливо видны склоны холмов моего теперь уже глухого и немого Торамана. Вспоминались тысячи подробностей еще совсем недавнего прошлого. И почти всегда какая-то собака, бродившая по двору лазарета, приходила, садилась напротив и смотрела так, словно спрашивала, нет ли новостей от ее хозяев…
Единственной удачной мыслью в эти тягостные дни было решение вести дневник. Однако немного спустя произошел случай, после которого я уже не знал, как мне жить дальше. В дождливый день конца ноября я лежал, съежившись на своей кровати, когда вдруг в палату вошел мальчуган лет пяти и воскликнул, сильно волнуясь:
– Мусью Ваан..!
Я с трудом смог вспомнить Тирана, товарища по играм Каптаняна Арама и Гранта, когда заметил стайку детей, которые, толкаясь, стояли у двери и с удивлением смотрели на меня. В этот миг появилась сестра Эли и, увидев в моей палате Тирана и стоящих возле двери детей, увела всех с собой. Нетерпеливые возгласы Тирана: “Мусью..!, Мусью..!” сменились детскими голосами, доносившимися из соседней комнаты.
Сирот из женского отделения перевели к нам. Бойкий Тиран, который еще там каким-то образом разузнал обо мне, теперь весь горел нетерпением рассказать о своих “приключениях”.
– Мама оставила меня у Измини-ханум и сказала: “ Сынок, ты не должен плакать, слышишь..!” И ушла. Потом опять пришла и сказала: “Тиран, ответь мне, ты не станешь плакать..?”. Я ответил, что не буду плакать. Тогда она поверила и ушла…
Тиран рассказывал, с каким нетерпением ждал возвращения матери. Потом о том, как узнал от соседских греческих мальчишек, что мама больше не вернется. Потом с удивительной для его возраста наблюдательностью стал описывать свою жизнь вплоть до внезапного “задержания”.
– Когда жандармы стали обыскивать дом Измини-ханум, полицейский спросил меня:
– Как тебя зовут?
– Анастасиос, – сказал я.
– А твоего отца?
– Костантинос.
– По-гречески говорить умеешь?
– Нет.
– Ах ты, сын гяура, как тебе не стыдно обманывать, ты же армянин….
Вот так и произошло его “задержание” .
– Хачик умер в беледие (городской управе), – говорит он, болезненно двигая большой головой на короткой шее…
Я не стал спрашивать, кто такой Хачик.
– А потом турки увели Онника, Арсена, Ашхен, Ншаника, Завена, Цогик, Перчика, Паруйра, Мовсеса, Сатик, Сиран, Вагарша и еще много других детей….
Это уже было важно, потому что пока было непонятно, как уцелели они сами.
– Мы..?
Тиран пренебрежительно смеется, как взрослый.
– Я, Господин Петрос и Бабик притворились больными…
– Господин Петрос – это кто?
– Разве вы не помните – сын Зорогли… Тот, который сбежал из детского сада…
Я киваю головой, как будто в самом деле вспомнил.
– Господин Петрос сказал: “Нельзя уходить с турками, нас всех убьют…”
Да, Тиран знал и повидал столько всякого, что был уже взрослым…
Пришла Эли и увела Тирана. Немного погодя я был уже с детьми. Они вдруг сникли, словно птенцы в гнезде, оставшиеся без защиты. В палате, где умер раненый в бок грек, на кровати и под стеной на циновках и ковриках сидели три девочки; когда я вошел, они перебирали какое-то тряпье и разглаживали его руками. Мальчики у порога играли в камешки. Всем им было едва по пять-шесть лет, некоторым еще меньше. Несомненно, это были дети из детсада, но держали они себя так отстраненно, словно видели меня впервые. Тиран был исключением: он познакомил меня со всеми и за всех отвечал на мои вопросы. Он знал, кто у какого грека жил и, вообще, знал про всех столько, что я был изумлен. Он вспоминал и рассказывал все, как хорошо выученный урок. Этот ребенок поистине был чудом…
Самой старшей была Назик, голубоглазая девочка, лежащая на кровати, самой младшей – сидящая у ее ног полненькая малышка. Как сказал Тиран, она забыла свое имя, и теперь ее все называли Татик. Услышав свое имя, Татик зарделась, потом глубоко вздохнула и успокоилась. Тиран на секунду замолчал, словно исчерпал себя. Теперь все смотрели на меня так, словно начиналось представление, и я должен был открыть его… Поздно вечером, когда жизнь в лазарете замерла, я снова вошел к ним. Эли собиралась уходить. От сдерживаемой зевоты на ее глазах показались слезы. Все дети спали кто где попало. Татик спала с безмятежной серьезностью и шевелила во сне розовыми пальчиками. Один из мальчиков беспокойно ворочался с боку на бок…
Ваан МИНАХОРЯН
Перевод с армянского Раздана МАДОЯНА