Утром проснулся очень поздно. На секунду увидел Ираклия, правда, когда он пришел и когда ушел – не знаю. Окно было закрыто. День был, по-моему, ясный и солнечный. Но я сильно мерз и весь дрожал. Заскорузлые от крови повязки словно свинцовые, давили на голову, под ними, казалось, копошились тысячи насекомых и бередили раны… Увидев врача, я изумился – щеки ввалились, бледный как мел, одни глаза горят, кислые и недружелюбные… Не произнес ни слова. Поставил градусник, посмотрел, вышел, опять вернулся, вколол в руку какое-то лекарство, велел Ираклию давать мне один только разбавленный мацун и снова ушел. Я думал, что мой озноб совершенно некстати и необходимо оправиться до их появления. Я тщательно укутался в одеяло, начал потеть и с удовлетворением чувствовал, как дрожь покидает меня. После полудня мне было уже достаточно хорошо, когда в палату вошел солдат, которого я до этого не видел. Он подошел ко мне с раскрытой опасной бритвой в руке и уставился на меня своими маленькими глазами.
– Ты кто?
– Али, фельдшер госпиталя…
– Чего тебе надо?
– Ничего, – ответил он и, положив бритву на стул, вышел.
Я не мог оторвать от нее взгляда… Взял в руки, осмотрел, не понимая, что все это может значить… Вдруг моя рука вздрогнула и взмахнула бритвой – я, кажется, понял… И осторожно положил бритву обратно на стул.
Немного погодя вошел доктор, увидев бритву, взял ее, удивленно посмотрел на меня, потом на бритву в руке и закричал:
– Кто принес..!?
– Али.
– Али принес и оставил тут…!?
– Да.
Подумал, затем раздраженно позвал:
– Ираклий..!
Вошел Ираклий, в руках медный таз с горячей водой и мыло, поставил на стул и отошел назад.
– Что это такое?
– Бритва…
– Сам не слепой, вижу, что бритва; зачем ты ее отдал Али?
– Чтоб вам принес, пока я воду согрею. Я ему сказал, что надо обрить больному голову, пусть отнесет вам проверить, достаточно ли остра…
Доктор гневно смотрел на Ираклия, который не понимал, в чем его обвиняют.
– Когда ты человеком станешь, Ираклий, когда соображать начнешь ..!?
Тот совсем смутился.
– Проходи, проходи сюда, держи.
Доктор с помощью Ираклия посадил меня в постели и начал разматывать повязку. Теперь на улице было облачно и, кажется, дул ветер. Время от времени терпеть боль становилось трудно, но когда повязка была снята, и он начал брить мне голову, мной овладела приятная дремота. Глаз остался цел, опухоль спала. Доктор занимался мной почти два часа, терпеливо и заботливо, не проронив при этом ни слова. Я и сам чувствовал, что слова излишни. Когда он сделал новую перевязку, обвязал голову и хотел сменить окровавленную сорочку, я попросил одеть одну из моих. Он без лишнего звука выполнил мою просьбу. В свертке, принесенном Алемшах-ханум, были маленький полосатый коврик отличной работы и совсем новые одежда и белье, купленные мною для последнего спортивного праздника. Вообще, вещи, вероятно, ценны постольку, поскольку воплощают время. В моей голове сейчас смешались все времена… Наконец, доктор закончил свою работу и, снова вколов мне какое-то лекарство, ушел. Дремота все сильнее одолевала меня, между тем, я должен был быть бодрым, потому что вот-вот должны были прийти Алемшах-ханум и Искуи. В голове моей туманилось все больше и больше, глаза сами закрывались, и открывать их с каждым разом становилось все труднее. Насколько же человеческий организм беспомощен перед природой..! … Когда прошло довольно много времени, я начал жалеть, что ничего не спросил про них у доктора, затем вдруг меня охватило страстное нетерпение.
– Ираклий..!
Голос мой прозвучал глухо, как из ямы. На дворе моросило; мелкие капли, словно серебряная пыль, падали на квадратные стекла окна, сливались, росли в размерах и вдруг, по-змеиному извиваясь, стекали вниз. Как же мне хотелось спать..! Казалось, что уже очень поздно…. “Время намаза”, – думал я и, напрягая слух, пробовал уловить крик муэдзина… Господи, сколько раз я засыпал и просыпался, но так и не услышал призыва к молитве…
Я видел ясный, солнечный день; горы, долины, поля и ущелья разомлели от жары, еле дышат. “Интересно, где это я, и какой это участок дороги”, – думаю я и напрягаю зрение. Вдалеке, на краю плато вижу черную точку, она катится ко мне, как шар, и иногда слышится не то скрежет, не то грохот… “Интересно, что это такое? – думаю я, одолеваемый сомнениями… Это человек, это черный человек ростом с карлика; он спускается с горы, выходит на поле… Это священник, вот он – с посохом в руке, подобрав полы рясы, запыхавшись, весь в поту он идет ко мне… Господи, это же наш владыка, как же он разгневан..! Никогда я его таким не видел. “Интересно, что с ним?” – думаю я, затаив дыхание. Вдруг он упирается посохом в землю, одним огромным прыжком оказывается подле меня и кричит в ярости:
– Вставай..!
Я окаменеваю от удивления.
– Разве сейчас время лежать..!?
– Я… лежу..? – говорю я.
– Не видишь – все идут…
– Нет, владыка, не вижу…
– А-а-а-а.., не видишь..!? – он почти плачет.
– Иди за мной…
И я иду за ним вверх по полю. Поднимается сильный ветер. “Какой ужасный ветер”, – думаю я и удивляюсь тому, как быстро шагает предстоятель в развевающейся на ветру рясе. Я напрягаю все свои силы, стараясь не отставать, но бесполезно – с каждой секундой он уходит все дальше. “Конечно, был бы и у меня посох…”, – думаю я, видя, как предстоятель, опираясь на него, не шагает, а прямо скачет огромными прыжками.
Добираюсь до склона горы – здесь лежат множество голых людей. Некоторые приподнимаются, смотрят на меня сонными глазами и вновь ложатся; я их не знаю, вижу впервые. Чем дальше иду, тем их становится больше. Иногда они поворачиваются с боку на бок; тогда слышен скрип их кожи. Вдруг я взглядываю наверх и остолбеневаю от удивления. Передо мной огромная гора из желтого мрамора и на ее склоне стоит предстоятель. Он знаком подзывает к себе. Я готов со стыда сквозь землю провалиться, но напрягаю все силы и ускоряю шаги. Чем ближе подхожу, тем яснее вижу, что это обычная гора, только вся покрыта голыми телами. Я вынужден часто останавливаться, искать проходы среди лежащих тел, иногда делать крюк, чтобы обойти их. Наконец добираюсь до предстоятеля. Он словно видит меня впервые и, по привычке моргая грустными глазами, здоровается со мной. Я снимаю шапку и кланяюсь ему.
– Если не устал, пойдем дальше…
-Пойдем, – соглашаюсь я, утирая пот.
На обратном склоне горы повсюду ямы, пропасти, пещеры, в которых сидят и лежат бесчисленные люди. Словно весь свет собрался сюда и улегся спать.
Предстоятель, согнувшись, входит в свободную пещеру. Всякий раз, когда я хочу задать ему вопрос, чувство стыда заставляет меня замолчать. И я, хоть на миг и останавливаюсь в сомнении перед входом, пролезаю за ним внутрь. Чем дальше мы проходим по этой просторной пещере, тем больше тускнеет свет. В темноте я уже едва различаю его рясу. Я словно совершенно безразличен и спокоен и ничего не боюсь. Я бесстрашно говорю ему:
– Владыка, кто здесь живет..?
Меня пронизывает холодом; я не узнаю своего голоса… Смотрю вокруг – темно, хоть глаз выколи. Кричу в ужасе:
– Владыка..!
Я проснулся от своего крика и долго переводил дыхание, как избежавший смертельной опасности. На дворе стояла глубокая ночь…
Стояла ночь… В моей голове юлой безостановочно крутилась одна и та же мысль.
– Пригнали…
– Угнали…
– Не пригоняли…
– Остались…
– Ушли дальше….
Я весь был в холодном поту. Ни в госпитале, ни в городе не раздавалось ни звука. Прошло довольно много времени, когда, наконец-то, появился мой доктор.
– Ну… что будем делать дальше..?
По красному лицу, затуманенным глазам было видно, что он опять навеселе. Однако вид у него был какой-то более оживленный и решительный.
– Можешь ли ты сказать мне в двух словах, друг мой, о чем думаешь..?
Я удивился и вопросу и тону, каким он был задан.
– Не можешь..? А я могу..?
Придвинул стул, сел, стал что-то искать в нагрудном кармане, судя по всему, не нашел. Руку продолжал держать в кармане.
– Ну…! Я тоже не могу….
Потом глядя на меня затуманенным взглядом, вытащил руку и нащупал мой пульс…
– Да, друг мой, бывает и так, что человек не может дать себе отчета, о чем думает. В моей жизни было несколько таких случаев, да и сейчас они повторяются, причем чаще, но это уже не то. Раньше было труднее, намного труднее, когда умерла моя невеста; чуть легче, когда умер сын; еще чуть легче, когда умерла жена. После первого несчастья я годами не находил себе места. Мучился так, что чуть с ума не сходил, отдыхал тогда, когда в голове была совершенная пустота. Ты сейчас можешь спросить, что меня спасло от этой боли, такой сильной, что я был готов разделить судьбу моей покойной жены? Вино, в первую очередь – вино. Если хорошо напиться, можно почти избавиться от необходимости думать. Но только вначале – это палка о двух концах… Поверь, потом бывает еще хуже… Главное, в конце концов, я убедился: никто в этом мире не удостаивается любимой женщины…
Что он хочет сказать…!?
– В самом деле, ты видел когда-нибудь, чтобы человек смог прожить жизнь с любимой женщиной..? Да никогда!
– Доктор, вы не знаете, что с моей хозяйкой и ее дочерью..?
– Хорошо сказано и к месту, вот тебе живой пример: по всем законам божеским и человеческим, по справедливости судьба этой девушки должна была сложиться совсем иначе… И твоя, и третьего, и четвертого… Однако смотри, как все складывается…
– Вы не знаете, что с ними..?
– Знаю, как же не знаю…
– Я их сегодня еще не видел, не знаю, как их дела…
– “Дело” их не имеет никакого значения, друг мой… То есть, я хочу сказать, что Пир-ага хоть и старается вовсю, но вряд ли чего-нибудь добьется – с каждым днем высылают все больше…
– Значит, никакой надежды..?
– Странный ты человек, друг мой, если б не было надежды, какой смысл стараться..?
– Вы их не видели..?
– Видел.
– Когда..?
– Еще до рассвета.
– Еще до рассвета..?
– Да. В каравансарае был тяжелый больной, меня к нему вызывали, там и увидел…
Встал и пошел к двери.
– Доктор…!
– Что еще?
– Я смогу их завтра увидеть..?
Он вдруг наклонился ко мне и прошептал:
– Они высланы, друг мой…
– Высланы..? Как..? Когда..?
– Высланы, сегодня утром их отправили вместе со всеми… А теперь, когда ты все знаешь, позволь рассказать, как это было. Еще затемно ко мне пришел жаандарм и сообщил, что в каравансарае тяжелый больной и надо сейчас же осмотреть его. Мне это хоть и показалось странным, оделся, пошел с ним. Наверху, возле каравансарая стояло много ароб. Воззле дверей меня встретили мать и дочь. Никакого больного не было – это они вызвали меня. Не стану долго говорить – было понятно, что их отправляют. Стали расспрашивать о тебе, я сказал, что поправляешься… Кстати, должен сказать, что девушка оставила на меня удивительное впечатление… Хоть, насколько я знаю, все армяне такие, но у этой девушки огромное сердце и могучая сила воли, друг мой… В общем… Вернулся домой и не смог глаз сомкнуть; под утро мимо проехали ароб пятьдесят. Утром ты был плох, не рискнул сказать тебе и Ираклию наказал, чтоб не проговорился. Эх… Сейчас тебе рассказываю, потому что нет смысла скрывать и дальше…
Он достал из нагрудного кармана пакет.
– Я теперь должен исполнить свой долг перед этими людьми. Они попросили, чтобы после их отправления, если сочту удобным, передать тебе этот пакет. Вот, друг мой, я выполнил свой долг перед ними.
Вложил мне в руку пакет и вышел.
Пакет был перевязан крестообразно черной швейной нитью и завернут в тетрадный лист. В нем были маленький оранжевый кошелек и письмо на четырех страничках.
Я сразу узнал крупный почерк Искуи с прямыми буквами и отложил его… Машинально рассматривал кошелек. Вспомнил – я ведь видел этот потешный кошелек, в которм едва могли поместиться пять-шесть курушей. В его единственном отделении был маленький сложенный конвертом листок бумаги. В нем лежал завиток каштановых волос. В черной складке блестела забытая иголка с продетой в ушко белой шелковой нитью.
Когда я снова взял в руки письмо, кроме первых слов ничего не смог разобрать. Постепенно собрался с духом, стал читать по частям.
“Дорогой господин Ваан,
Когда вам передадут это письмо, нас уже не будет в Каваке. Сейчас все кажется таким странным, что не боюсь писать вам обо всем, не таясь. Сама я, конечно, не смогла бы все это вам сказать, но в письме легче. Я уже дома вам часто писала письма, а перечитав, всегда рвала их. Теперь, когда нас отправляют, подумала, что надо все-таки написать вам. Знаю, что вам будет очень грустно, но и нам очень тяжело отправляться, не подав вам весточки.
Вчера, когда мы вышли от вас, доктор сказал, что через три-четыре месяца вы снова встанете на ноги. Я еле сдержалась, чтобы не опуститься перед ним на колени и целовать его ноги. Сейчас думаю, что если через три-четыре месяца мы будем еще живы, я буду знать, что вы уже ходите.
Со дня высылки я постоянно вспоминаю истории, которые вы рассказывали в те счастливые зимние вечера. Тетрадь с толстым корешком, из-за которой вы всегда подтрунивали надо мной, здесь со мною; сейчас я понимаю, насколько правильно было записать ваши истории. Я очень беспокоюсь за судьбу этой тетради. Вчера было решила отослать вам, но не смогла придумать, под каким предлогом. И Тогруч-ханум сказала: “Не посылай, останешься одна, будешь перечитывать”. В самом деле, я часто перелистываю ее, перечитываю ту или другую вашу историю и мне кажется, что я снова вижу и слышу вас. Вчера под вечер, когда мать пошла к Бекир-паше, я прочитала для Тогруч-ханум “Скорбь Кяпаза”. Не знала я, что это будет ваш последний рассказ, чтобы отблагодарить вас за всех за них.
Утром приходила Сирвард, я не смогла выслушать ее до конца…. В Самсуне я в последний раз от нее узнала, что вы у Терзянов. Собралась идти, позвать вас домой. До этого никто не спрашивал о вас, и я подумала, что дома вы будете в большей безопасности. Не решилась зайти в дом да так и осталась стоять у дома Царукянов. Потом увидела, что вы вышли и пошли вниз по улице. Я сильно перепугалась, хотела бежать за вами, вернуть; сердцем чувствовала, что вас арестуют. Не смогла тронуться с места, за что постоянно корю себя; верни я вас, вы бы не ушли, вас бы не арестовали, и все было бы по-другому…
После вашей высылки я старалась днем раньше догнать вас… Думала, что если буду с вами, вместе мы сможем вынести трудности высылки. Не знала, что это такое – высылка. Теперь я понимаю, что больше не увидимся.
Вчера, когда вы удержали мою руку в своей, у меня закружилась голова, и я бы упала, если б осталась… Я уж больше не стыжусь и не стесняюсь вас, господин Ваан, поэтому пишу откровенно и знаю, чувствую, что больше вас не увижу и мне за написанное не будет стыдно.
Когда мы вернулись в каравансарай, я стала подбадривать себя и подумала, что сегодня мы опять придем к вам. Ах, если бы мы пришли, я бы совсем потеряла стыд и не постеснялась бы сказать, как… (зачеркнуто) . Но вчера сразу после захода солнца двери каравансарая заперли, поставили стражников и сказали, что нас всех отправляют рано утром. Не знаю, где мы будем, когда вы станете читать это письмо. Но бесконечно утешаюсь тем, что вы его читаете. Мне кажется, что я сейчас рядом с вами и вижу, как вы читаете мое письмо. С раннего утра и до ночи я, пока жива, каждую минуту буду думать о том, что вы читаете это письмо и будете перечитывать и завтра, и послезавтра…
На рассвете мать хотела подкупить стражника, чтобы он отвел меня к вам хотя бы на одну-две минуты. Я сказала: “Не пойду”. Вы бы, несомненно, еще спали, да и что бы я успела сказать вам за две минуты…
Господин Ваан, как бы я была счастлива, если бы вас выслали раньше нас, и мы бы когда-нибудь догнали вас. Теперь, когда я увидела вас в таком состоянии, не знаю, куда и как я пойду. Я с ума схожу, когда представляю, как мы будем проходить мимо госпиталя…. Как странно все это, господин Ваан – мы должны пройти мимо вас и шаг за шагом уходить из жизни; я не могу понять, почему мы должны уходить… Пишу, и в ушах шумит, словно слышу гул рассерженного моря…
Мать сидит рядом и плачет; это меня не утешает, но все же…
Господин Ваан, хочу, чтоб вы выздоровели и прожили всю жизнь до конца. Вы были так добры к нам, что я не сомневаюсь: вы сделаете все, чтобы эта моя последняя просьба, последнее желание обязательно осуществилось… Плошка гаснет, больше не могу писать… Будьте счастливы, господин Ваан.
ИСКУИ
Мать целует вас и говорит, чтобы вы, когда вернетесь на Кавказ, передали приветы вашей матери и сестрам. А Тогруч-ханум говорит, что все, что вы сделали для школы, для детей, для всех нас, зачтется перед Богом…
Ваан МИНАХОРЯН
Перевод с армянского Раздана МАДОЯНА