Рассвело. Жизнь начиналась снова в своей каждодневной неприукрашенной обыденности. Я более чем когда-либо понимал, что в жизни ничего, совершенно ничего не меняется. В открытое окно я видел бесформенные провинциальные домишки, гурьбой карабкавшиеся в гору по другой стороне улицы; кровля одного служила двором для другого. Какая-то турчанка, в неряшливо одетой парандже, вешала белье; рядом играли дети…
В окно заглянуло поднявшееся солнце.
– Здесь другие больные есть, Ираклий?
– Ни одного, эфенди, – сказал тот, зевая. – Хорошо, тебя нам Бог послал , а то бы госпиталь закрыли, а меня послали на фронт; погиб бы там где-нибудь, как пес бездомный… И двух недель нет, как открыли, а уже закрыть хотят. Вчера Иорис-эфенди поехал в Самсун, посмотрим, закроют или нет…
– Иорис-эфенди – это кто?
– Управляющий госпиталя, приедет – увидите; он здесь ночует, в крайней комнате наверху.
– А где он живет?
– Да разве это жизнь, эфенди..? Утром уходит, вечером приходит спать. Что делать бедняге, больных нет, дел нет. Там же, наверху, в другой комнате Али спит…
– А Али кто..?
– Второй санитар госпиталя, только какой он санитар, ага он, барин…. Днем и ночью сидит внизу в кофейне.
– А внизу есть кофейня..?
– Есть, конечно, есть, эфенди…
Я будто впервые видел лицо этого невозмутимого парня – большой рот, спокойные ясные глаза, вислые уши, нос – толстый и круглый, как булка.
– А я внизу сплю, только ночью от граммофона не уснуть. Кроме твоей комнаты есть и другая. На складе во дворе есть подушки, стулья, кровати, белье, столы, одеяла, – все есть. В домах самсунских армян собрали, привезли. Да что толку – больных нет, дел нет…
– А армян здесь много, Ираклий?
– Много, вчера из дальних сел почти две тысячи человек пригнали. Они сейчас в поле стоят; не хотят идти дальше, устали… А мюдур говорит, у вас, мол, чума, вы не можете оставаться. К ним доктор ходил, смотрел – никакой чумы нет. Так и сказал мюдуру. Он доктора боится…
– Кто боится..?
– Мюдур.
– Почему..?
– Доктор может сказать нашим переселенцам, а переселенцы могут убить мюдура…
– А много переселенцев?
– Много. Турки очень боятся Истила…
– Истила..?
Кивнул головой, выглянул в окно, дал знак молчать и вышел.
Истил был упрямый широкоплечий красавец-парень. Слава его среди греков множилась день ото дня. Перед войной он убил одного турка и ушел в горы. После объявления мобилизации стал главарем группы греков-дезертиров. За пять-шесть месяцев до описываемых событий он находился в Самсуне, а жандармы “преследовали” его в провинции. Как раз тогда Пиранян, Терзян и я тайно встретились с ним. Речь шла о том, чтобы при попытке погромов в городе армяне и греки могли бы связываться и помогать друг другу. Но все произошло совсем по-другому…
Мирный и почти безлюдный госпиталь уносил меня в недалекое прошлое, к близким мне людям, и я в который раз пробовал разобраться в происходящем, в надежде обнаружить какой-нибудь неожиданный выход…
Было за полдень, когда ко мне в сопровождении Ираклия пришел грек – молодой парень, жизнерадостный, с горящими глазами, свободными движениями. Он, волнуясь, подошел ко мне, как старый знакомый спросил о здоровье, но я его не узнал. Выяснилось, что это хозяин постоялого двора в ущелье Дервента. Он видел, как я бросился с моста. Подробности, которые он мне рассказал – прихоть судьбы и не представляют интереса.
– Одним словом, – заключил он, – когда я увидел вас на мосту, сразу вспомнил ваш последний спортивный праздник, на котором я случайно оказался, вспомнил, что после вручения призов вы были с мутессарифом. Подоспевшие жандармы хотели убить вас, но когда я заявил, что вы знакомый мутессарифа, испугались, оставили вас и ушли. Потом я с помощью аробщика вынес вас из-под моста и уложил на арбу. Вы упали на крупную гальку между каменными плитами. Я не надеялся, что вы выживете, и исполнял долг перед своей совестью. Сейчас вижу, что вы живы, и благодарен Господу за предоставленную мне возможность помочь вам…
Голос юноши дрожал от волнения.
– Я могу только помнить о вас; никакой возможности отблагодарить вас у меня нет, – сказал я ему.
Парня звали Кириакос, был он родом из Гаты-кея.
После его ухода у меня перед глазами опять встали кошмары высылки; я никак не мог связать прошлое с настоящим.
Вечером пришла Алемшах-ханум. Она бросила по сторонам быстрый смущенный взгляд, на мгновение застыла на месте, затем, обняв меня, заплакала. Из-под сползшей шали показались волосы с пробившейся сединой. Она посмотрела на меня и снова принялась плакать. Как же она изменилась! От подвижной женщины, выглядящей моложе своих лет, ничего не осталось.
– Когда вы прибыли? – спросил я после того, как она успокоилась.
– Уже неделя как мы здесь, каждый день грозятся выслать дальше…
Ее душили слезы.
– Просьбами и подкупом смогли задержаться до сегодня, но что дальше делать, не знаю.
– Никак нельзя было остаться в городе..?
– Нет, сынок, никак не получилось… Спасибо деспоту*, дочку спрятали у греков в надежном месте, а я сама должна была укрыться у Евдокии-ханум. Вот только через два дня Искуи возвращается домой и говорит: “ Надо и нам идти со всеми”. Я ей: “Дочка, куда идти..?” Она: “Если всех гонят, почему мы должны оставаться?” “У всех в доме мужчины есть, милая, – говорю ей, – куда и как мы пойдем без защиты, без опоры”. Она мне: “По дороге найдем господина Ваана…” Не смогла никак отговорить, сынок… Под вечер пошла к Бахар-аге посоветоваться, может что путное подскажет. Он говорит: “Не уходите, потом жалеть будете, плохо вам придется… Я вас в консульстве у своих персов укрою…” Вернулась домой, смотрю – сидит плачет… Я прямо с ума сошла, четыре года слезинки в ее глазах не видела, сердце прямо разрывается… Передала слова Бахар-аги, она мне сквозь слезы, мол, от греков ушли, чтобы у персов скрываться…? У меня терпение вышло, я ей слово, она мне – два; ну прямо как сумасшедшие… Вечером накинула шаль, собралась к Эрмине узнать, когда их высылают, смотрю – у Кристостура в окнах темно, у архимандрита темно, повар Саргис и Срапионяны уже высланы. Спустилась по улице до Царукянов… Везде темно, ни звука, ни живого человека… У меня от страха колени задрожали. Думаю, если меня тут заберут, что с моей Искуи станет..? В ужасе бегу домой и говорю сама себе: “Ой, бедные мы, несчастные, всех уже выслали, как же мы одни в пустом квартале жить будем..?” Думаю: “Как домой доберусь, погашу плошку”, дошла до угла, вижу – и у нас света нету… У меня колени подогнулись; как до дома добежала, сама не знаю, сынок, чуть с ума не сошла… Смотрю – плошка-то в твоей комнате горит… И сама не помню, как наверх поднялась, … Смотрю, Искуи твое белье, одежду разложила на кровати и спокойно так укладывает. Я онемела, а она, мол, господин Ваан ничего не смог забрать с собой, мы его в дороге встретим, передадим… Ой, сынок, не смогла я сдержаться и сама начала реветь… Сердечко ей подсказывало, что мы с тобой встретимся…
Алемшах-ханум снова заплакала в голос.
– Собрала, увязала и говорит мне: “Мать, хватит плакать, завтра и мы пойдем”. “Пойдем, говорю, доченька, пойдем…” “Как все, так и мы; что со всеми, то и с нами будет”. “Пусть будет, доченька”, – говорю. Я совсем ума лишилась, сынок; выслали со всеми, добрались сюда, а теперь и не знаю, что будет и что делать…
– Где она сейчас..?
– На постоялом дворе, сидела возле Тогруч-ханум и плакала, когда я к тебе вышла… Хотела тоже придти, я не дала, боюсь я, сынок, страшно ее со двора отпускать…
– Кто еще с вами..?
-Многие, наших здесь много, все стараются исхитриться остаться…
– Как они останутся..?
– Не знаю, сынок, каждый дела свои в тайне держит. Утром кондитер Арменак с женой и свояченицей прибыли. Арменак подданный России, его с семьей здесь оставляют; я пошла к нему, совета спросить… Ты мне как сын родной, я не постесняюсь передать тебе, что он посоветовал… Он говорит, господин Ваан персидский подданный, единственное спасение, чтоб Искуи за него замуж вышла, только так, говорит, вас тут оставят, как и нас… Марица с сестрой на меня: “Господин Ваан ведь и вправду персидский подданный, прав Арменак, беги к нему скорее”… Мне совет разумным показался, сразу же вернулась на постоялый двор, рассказала все Искуи, та задумалась… Потом встала вдруг и говорит: “ Если к господину Ваану пойдешь, не говори ему этого…” Что мне теперь делать, кому рассказать, как не тебе, с кем поделиться…?
– Хорошо, что рассказали, Алемшах-ханум. В теперешних обстоятельствах Искуи мне что сестра, что невеста – все равно. Важно то, что если таким способом можно здесь остаться, начните действовать. До вечера еще рано, время есть; сейчас же идите к Пир-аге, он представитель персидского консула в Каваке, спросите, его легко найти…
* Деспот – духовный предводитель у греков
Сообщите, что Искуи моя невеста и попросите от вашего и моего имени, чтобы сделал все возможное, чтобы вас тут оставить… Скажите, если жив останусь, никогда сделанного добра не забуду. Еще скажите, что по этому поводу очень хочу с ним повидаться. Если нужно, чтоб и я по этому делу заявление сделал или с письмом обратился, пусть он напишет, что надо, сразу несите ко мне, я подпишу и передадим куда надо… Потом пойдите к Арменаку, попросите и его помочь. Если успеете, повидайтесь сегодня с доктором; он хороший человек, может быть полезен; я и сам попрошу, как только он ко мне зайдет…
– Да, сынок, побегу я, знала ведь, что без защиты, без призора не останемся, не пропадем одни…
– Погодите, одного этого недостаточно. Постарайтесь найти какого-нибудь человечного турка, устроиться к нему экономкой или служанкой.., на время, а там посмотрим…
– Да, милый, я пойду к Бекир-паше…
– Все равно, к кому… Будет место приличное, дольше здесь пробудете… Если и это не выйдет, укройтесь где-нибудь…
Вдруг откуда-то поблизости послышалось пение муэдзина:
– Ла…Алла.. эль-алла, Мухаммад расул Алла…
Алемшах-ханум торопливо вышла….
Стемнело. Жизнь в Каваке, казалось, только начиналась. До моих ушей доносились звуки шагов, обрывки разговоров, громкий смех, кого-то звали – улица оживала с каждой минутой. Чуть погодя среди растущих звуков я расслышал хрипение граммофона и такое же хриплое пение, которое, как гусиный гогот, иногда прерывалось, иногда тянулось до бесконечности.
Это кофейня. Я в мыслях спускаюсь по обочине единственной улицы Кавака, по которой нас гнали … Потом возвращаюсь, словно и взаправду останавливаясь перед этой кофейней.
Шумели долго, очень долго. Наконец голоса смолкли, и теперь слышалась только музыка граммофона под окном, заполнившая всю округу. Бесконечно повторяется одна и та же песня, все больше и больше захватывая и интригуя меня… Внезапно вспоминаю, что это одна из любимых песен Айка Хримяна, которую я часто слышал от него.
“ Зеленые лягушки поют в болоте, аман, аман…
Я без отца и матери скитаюсь в пустыне, аман, аман…
Иди скорей, мой ага, иди скорей, не будь бессердечным, аман, аман..
Пусть не увидит царствия небесного создатель скитальчества, аман*…
Не верю собственным ушам: “Пусть не увидит царствия небесного создатель скитальчества”…. Как же расходятся песни и дела этого народа..!
“Мой хозяин привязывает коня за узду, аман, аман…
А я смазываю мартин (винтовку) для врагов, аман, аман…
Моя мать в изгнании плачет день и ночь… аман, аман….”
Больше я ничего не слышал – все смешалось в моей голове. Уже давно наступила ночь, но который был час – не знаю… На улице не было слышно ни звука, когда вошел мой доктор. Я воспрял духом – в этот миг мне казалось, что вся власть Кавака в его руках, и он может и должен мне помочь. Он сел на стул, бросил на меня быстрый взгляд, повесил голову и замолчал… То же багрово-красное невыразительное лицо, отсутствующий взгляд… Пьяный…
– Вы сегодня мою хозяйку случайно не видели, доктор?
– Хозяйку..?
Он потирал лоб, словно силясь вспомнить.
– А, да, да… Я у Пир-аги был, когда она пришла. Но идея оставить их здесь как твоих жену и тещу не очень удачная затея. Лучше будет, друг мой, если ты оставишь этих несчастных их судьбе, не связывая со своей… Твое положение с сегодняшнего дня изменилось в худшую сторону; я должен сообщить, что тебя могут выслать в любую минуту…
– Выслать дальше..?
– Да, не удивляйся… Сегодня здесь проезжал из Хавзы в Самсун глава иттихадистов…
– Сидки…?
– Уж не знаю, как этого мерзавца обзывают… Приказал выслать тебя в Кесарию.
– В Кесарию..?
– Да, будто бы тебя должны “вылечить” в тамошней больнице; ты понимаешь, о чем речь..?
– Нет…
Его глаза засверкали.
– Тебя должны там зарезать, убить, понял..?
– ———
– Да… Только на сей раз им это не удастся, друг мой… Тебя наши освободят по дороге, еще до Хавзы… Впрочем, сильно надеюсь, что до этого не дойдет, хотя надо предусмотреть все варианты. Пока Пир-аге удалось выпросить отсрочку на несколько дней, чтобы ты поправился. Ты знаешь, насколько сейчас ценна каждая минута, друг мой…? Да… Он заявил мюдуру: “Если ваше правительство, озабоченное излечением нашего подданного, считает, что кесарийская больница предпочтительнее самсунской, я буду просить отложить его отправку на несколько дней, пока больной хоть немного наберется сил. В противном случае больной может не добраться до Кесарии.” На это мюдур ответил, мол, хорошо, в таком случае, если есть опасность того, что он может умереть в дороге, пусть останется еще на несколько дней, а там посмотрим… Да… Прямо великолепная светская беседа… Пир-ага послал с извозчиком Гасаном в Самсун письмо консулу, надеется дня через два-три получить ответ. Но если даже допустить, что и эта беда обойдет тебя стороной, и ты сможешь еще на некоторое время остаться здесь, все равно невозможно, да и нет смысла, связывать твою судьбу с судьбой этих несчастных женщин. Общее мнение здесь таково, что ты бросился с моста потому, что обесчестили твою невесту… Терпение, друг мой, ты должен знать все, чтобы иметь возможность при случае защитить себя… Двух жандармов, что в дороге обесчестили твоих учениц, сегодня здесь арестовали и отправили в Самсун…
– Зачем..?
– Закон, друг мой, закон требует…Не было указания делать этого в Джанике, да еще и рядом с Каваком… Кроме того, дело усложняется твоим падением, вмешательством Пир-аги и, по всей вероятности, еще и самсунского консула, а также рспространившимися здесь слухами, что, мол, ты бросился с моста, потому что одна из этих двух сестер, которых изнасиловали жандармы, твоя невеста… Их тоже вернули сюда, собираются отправить в Самсун для допроса. Очевидно, этим и объясняется решение отправить тебя в Кесарию: хотят убрать по дороге… Теперь если завтра Пир-ага заявит, что твоя невеста Искуи, а не твоя ученица, изнасилованная на вершине горы, возникнет вопрос: “А почему тогда тебя сбросили с моста в пропасть..?” По политическим мотивам, так, что ли…? А если скажут, что и та и другая – твои невесты, выходит, их у тебя две, тогда как, друг мой…?
У меня трещала голова, я никак не мог разобраться в сказанном. Он поднялся.
– Пока не стоит отчаиваться, друг мой… Пир-ага уверен, что сможет оставить тебя здесь, пока не будет распоряжения из Самсуна… В противном случае – ну, я уже сказал… Что касается этих твоих двух знакомых – я их проблемой озабочен намного больше, чем ты можешь представить. Постараемся найти какой-нибудь выход. Пир-ага в моем присутствии обещал просить мюдура отложить их этапирование. Для мюдура с его теперешними возможностями это не проблема – каждый день таких проходят сотни; кто узнает, кто будет считать… Сейчас здесь больше двух тысяч армян… Две тысячи и еще Бог знает сколько тысяч будут… Ты сам посуди, среди этих тысяч кто станет интересоваться матерью с дочкой… Вот если бы таких было двадцать, пятьдесят, сто… Тогда другое дело… Что ты на это скажешь, друг мой..? Ничего не хочешь сказать..? Это хорошо, потому что нам надо выиграть время – остальное просто; я всячески стараюсь, чтобы Пир-ага продолжал свои усилия; со своей стороны, постараюсь сделать все, употребить все свое влияние, чтобы помочь твоим знакомым. Ты только должен знать, что прямое вмешательство им во вред, а не на пользу… Наше, греков, слово ничего не значит – мы следующие за вами в “очереди”, друг мой…
Он ушел. Во мне шла такая борьба противоречивых чувств, какой я не знал никогда раньше…
Ваан МИНАХОРЯН
Перевод с армянского Раздана МАДОЯНА