Зловещие знаки
Спустя какое-то время из Кирасона приехал Саргис (двоюродный брат автора, инспектор армянских школ Кирасона. – прим. пер.) вместе с Перчуи и Гегецик. Они направлялись в К-поль. Каких-то определенных планов на будущий год у него не было. Скорее всего, собирался остаться в К-поле. Он привез мне письмо от Бадлеяна и групповое фото учащихся кирасонской школы. Корабль стоял в порту всего час, и они не стали сходить на берег. Хотя Саргис был по обыкновению жизнерадостен, я попрощался с ними с тяжелым сердцем.
Учеников в школе распустили на каникулы. Стояла знойная, душная погода. Бескрайняя поверхность моря словно была покрыта миллионами рыб, чьи серебристые спины искрились под солнцем. После полудня жара становилась невыносимой. Море лежало лениво-неподвижно, неподвижен был и берег, казалось, от жары переставший даже дышать. Зеркальная твердь воды отбрасывала обратно в небо лучи стоящего над головой солнца.
За день в гавань заходили одно или два судна, по ночам пугая своими хриплыми гудками спящих детей, становились на якорь, затем опять слышался хриплый гудок: “Ду-у-у…”, судно продолжало свой путь; дым из трубы, похожий на распушенный лисий хвост, расползался черной тучей, постепенно редел и пропадал вместе с кораблем.
После полудня улицы словно вымирали. Безлюдел даже рынок, и звук каблуков одинокого прохожего гулко отдавался вокруг. Бакалейщики торговали с видимым неудовольствием, отвечая на все вопросы лишь жестами и мимикой.
Летняя жара разогнала всех обитателей квартала – одни добрались до самых казвинских вод, другие разъехались по селам, остальные отсиживались за занавешенными окнами первого этажа или в гуще тенистых садов. Я тоже старался не выходить из дому без необходимости. На первом этаже я иногда встречал Искуи в коротком и тонком платье – она смущалась от неожиданности. Между нами установились какие-то своеобразные дружеские, но неравноправные отношения – я обращался к ней на “ты”, она ко мне – на “вы”. Мы не обменялись с ней и парой слов, которые могли бы вывести нас за границы дружбы, но я чувствовал, что первая же неосторожная фраза может привести к изменению наших отношений.
Едва солнце садилось за холмы Торамана, я отправлялся на поле, где мы проводили спортивные праздники. Сумерки медленно опускались на город. Наступал миг, когда море и небо сливались в бесконечных бликах. Потом море вдыхало полной грудью, и легкий бриз, наконец, приносил живительную прохладу.
Иногда я прямо оттуда спускался к рынку. В кофейнях друг за другом зажигались огни и рынок оживал. Улицы наполнялись людьми. На тротуарах возле кофеен громко пели граммофоны, стучали кости нард и бакалейщик, всего два часа назад ленящийся открыть рот, чтобы ответить покупателю, теперь яростно спорил, какое число выпало на костях.
Воскресная жизнь квартала сильно отличалась от будничной. Воскресенье на то и воскресенье, чтобы принарядиться и вне зависимости от погоды выйти на люди, повидаться со знакомыми, побеседовать, поразвлечься.
В один из таких дней я стоял на одном из тораманских холмов, когда снизу до меня донесся сильный девичий голос:
– Господин Ваан, господин Ваан…!
Я сбежал немного вниз и узнал зовущую – это была одна из моих учениц выпускного класса Сирануйш Маранян.
Когда я подошел, суматоха внизу уже прекратилась. Оказалось, что трое из самых моих дисциплинированных учеников выпускного класса – Кечечян, Пашикян и Тюрикцян – затеяли драку с турками-огородниками. Это было неслыханно и я, не спрашивая правых и виноватых, начал отчитывать ребят. Один из турок, самый молодой, воодушевившись моим поведением, снова полез драться. Я схватил его за ухо и погрозил пальцем. Инцидент был исчерпан. Спустившись вниз, в квартал, я узнал, что приехал Шахрикян**, делает доклад в клубе, и тут же пошел туда.
Из-за частых стычек в Баку наши с ним отношения хоть и охладели, но не прервались. По установившейся традиции он продолжал посылать мне из Балаханов в Биби-Эйбат короткие письма размером с визитную карточку, как правило, с одинаковым содержанием: “Г-н Ваан, прошу помочь с работой подателю записки”. К счастью, благодаря моим русским друзьям мне почти всегда удавалось помочь его протеже, большая часть которых была из Западной Армении. В К-поле у меня не было случая встретиться с ним. Знал только, что и там он вел непримиримую борьбу по каким-то вопросам.
В зале было довольно многолюдно. По-видимому, я опоздал к началу и первое, что услышал, были слова: “Наше единственное спасение – борьба”…
– Опять борьба, – подумал я с неприязнью, проходя к стоящим слушателям (на всех не хватило стульев). И без того худой, Шахрикян за это время превратился в скелет. Узкое лицо вытянулось. Острая, отпущенная по современной моде бородка стала длиннее. Он утратил то олимпийское спокойствие, которое служило ушатом холодной воды на голову самых яростных оппонентов. В дни сепаратистского движения один из наших школьных друзей, Петрос Ованесян, до того бывший в нашем лагере, вернулся в Дашнакцутюн, быстро выдвинулся и стал известен своей борьбой с нами. Но одновременно он боролся и с Шахрикяном, стараясь создать в партии какое-то среднее течение, которое и должно было стать “настоящим” Дашнакцутюн. На одном из многолюдных собраний, “смешав нас с грязью”, он обрушился затем на Шахрикяна. Петрос источал желчь, перед каждым словом он захватывал побольше воздуха, выдвигал вперед челюсть и вдруг бросал:
-Товарищ Шахрикян не понимает духа Дашнакцутюн…
-Товарищ Шахрикян полагает, что уничтожение Дашнакцутюн прекратилось в тот день, когда на свет появился он…
– Товарищ Шахрикян ставит под угрозу наше дело…
– Товарищ Шахрикян…
Слово “товарищ” среди нас, молодежи, тогда только входило в оборот, и такое обращение к Шахрикяну от какого-то старшеклассника начинало раздражать солидных слушателей. Петрос, упоенный своей филиппикой, не замечал этого, Шахрикян же продолжал безмятежно сидеть, сложив на груди руки и склонив набок голову.
Наконец обличительная речь Петроса подошла к концу. Наступила очередь Шахрикяна. Он спокойно встал и с места вперил взгляд в Петроса. Не произнес ни слова. Но в воздухе уже повисло предчувствие – Петросова песенка спета. Шахрикян перевел взгляд куда-то в отдаленное пространство, снова посмотрел на Петроса и медленно произнес:
– Господин Петрос, ну какой я вам товарищ, скажите на милость..?
Полемика прекратилась. Петрос был уничтожен.
Сейчас Шахрикян был не просто рассержен. Он яростно нападал на слушателей, забыв о своем положении докладчика. По тому, как он переходил с места на место, как обращался то к одному, то к другому, я понял, что он действительно разгневан не на шутку.
– Я заявляю, слышите, заявляю со всей ответственностью, что коса смерти занесена над головой каждого из нас и в любой миг может снести их…
– Да в чем дело, что такое? – пронеслось в уме. Доклад, судя по всему, подходил к концу.
– Гроша ломаного не стоят ни заверения держав, ни программа реформ, ни добравшиеся до К-поля европейские реформаторы…
На потных, раскрасневшихся лицах слушателей читалось неприязненное удивление. Я прошел немного вперед.
– Мы приложили много сил, чтобы прийти к этому… Во имя солидарности мы отложили в сторону наши настоящие цели и взгляды, наше кредо – самооборону нации…
Замолчал и остался стоять. Взгляд блуждал где-то далеко. Потом вдруг простонал, как приговоренный к смерти:
– Обманулись, признаю, обманулись…
Стоял, как в засаде… И вдруг:
– Будьте бдительны, правительство обманывает нас. У него нет желания пойти навстречу нашим справедливейшим требованиям, и при первом же удобном случае оно уничтожит программу реформ, выгонит реформаторов и, оставшись с нами один на один, начнет сводить с нами счеты….
В установившейся мертвой тишине слышался только стук сердец. Его слова и для меня перестали быть просто докладом; я задумался.
– Теперь я хочу спросить вас – вы готовы защитить себя в этот ужасный час?…
Законопослушные самсунцы со страхом смотрели на него. Шахрикян, казалось, окаменел, устремив взгляд в одну точку. В этот миг он был совсем один, наедине с собой. Вдруг он съежился, словно испугавшись, выражение лица изменилось, стало как у нищего, просящего милостыню. Затем с непередаваемым разочарованием он сцепил пальцы, вывернул ладони, медленно опустил руки и остановился перед Гарегином Терзяном. Спросил мягко, задушевно, словно о чем-то обыденном:
– Что вы думаете об этом..?
Гарегин беспокойно переступил с ноги на ногу.
– Получили свободу, чтобы почивать на лаврах..? Где же ваши боевые группы, где оружие..?
И вдруг, повернувшись к Хромому Амбарцуму, закричал ему в лицо:
– В горы надо уходить, в горы…
Размахивая онемевшими от страшного волнения руками, он обращался уже ко всем собравшимся:
– Готовьтесь, запасайтесь оружием…!
И опять застыл.
Потом удивленно уставился на меня:
– Вы?!
Я вышел вперед.
– Господин Ваан? – произнес он, машинально схватив меня за руку и тотчас забыв об этом. – Какими судьбами..!?
-Да я давно уже здесь…
– Что вы говорите…!?
На его усталом лице появилась добрая улыбка.
Эта неожиданная встреча вывела собравшихся из оцепенения, их испуганные лица стали оживать. Подходящий к концу доклад завершился сам собой.
* * *
Переменчивые самсунские армяне постепенно стали определяться в своих настроениях, особенно когда на местах начали появляться первые тревожные признаки. Во-первых, вследствие событий вокруг армянских реформ заметно охладели отношения между армянами и турками. Во-вторых, волна махаджиров ( турецкие и мусульманские переселенцы, из стран, получивших независимость от Турции. – прим. пер.) из Румелии, вызванная Балканской войной, докатилась и до Самсуна и, настроенная против христиан, металась по побережью. Не исключалась угроза их нападения на армянский или греческий кварталы с целью грабежа. В связи с этим местный Центральный комитет Дашнакцутюн провел один или два заседания. Было признано необходимым подумать о доставке оружия, связаться с греческими революционерами и их руководителем Истилом, в случае необходимости организовать совместную оборону армянского и греческого кварталов, провести учет немногочисленного оружия, подготовить молодежь. Все это было непривычно и чуждо мирным самсунцам, которые никогда не враждовали ни с властью, ни с турецким народом. Идея самообороны укоренялась в умах людей с черепашьей медлительностью и могла быть с легкостью отвергнута ими под первым же благовидным предлогом.
Предлог не заставил себя долго ждать. Основной поток махаджиров был направлен в глубину края, однако часть их осела в недалеких пригородных селах. Одновременно произошло и нечто непредвиденное: глава местных иттихадистов доктор Сидки, давно уже прервавший свои отношения с товарищами из Центрального комитета, выразил желание посетить наш клуб. Следовало ожидать, что дружеские отношения будут восстановлены. Сам факт этот казался более чем естественным, поскольку с нашей стороны никаких причин для разрыва не было.
Дня два спустя Пиранян и Терзян попросили меня присутствовать при этой встрече. Все члены Центрального комитета были уже в сборе, кроме Мелкона из Амасии, находящегося в Чаршамбе. Мигран Пиранян был серьезным, деятельным человеком, земляком архимандрита Завена, тоже из Кюрина. Он имел торговую контору на рынке и занимался доставкой оружия, правда, происходило это от случая к случаю. Ювелир Арутюн Погосян был скорее общественным, чем партийным деятелем. Обладал завидным актерским талантом и был душой всех спектаклей и мероприятий. Тигран Кюркчян из Марзвана – внимательный, очень осторожный, простой и скромный партийный работник, служил у Матевоса-аги, который вел торговлю между Самсуном и окрестными провинциями. Это обстоятельство делало его незаменимым в сношениях с провинцией. Мигран Фундуклян, тоже ювелир, в партийной работе был полной противоположностью Погосяну и больше склонялся к организации нелегальной деятельности.
Вечерело. Грант уже прибрал в клубе. Купил три бутылки отборного коньяка “Метакса”; было известно, что Сидки, как и Грант, питает особую любовь к горячительным напиткам. Пришедшие принесли с собой домашние сладости, накрыли чистой скатертью стол, снова развесили по стенам все имеющиеся портреты гайдуков, цветные изображения армянских царей и “Мать-Армению”. Зала стала похожей на картинную галерею.
Пиранян велел убрать армянских царей:
– Не надо, не стоит…
Грант сделал движение рукой: мол, все равно.
– А “Мать-Армению”? – спросил Кюркчян, также недовольный обилием портретов.
– “Мать-Армению” трогать не дам! – воскликнул Грант.
Пиранян, махнув рукой, отступился.
Сидки пришел с двумя незнакомыми нам сторонниками. Сам я знал о нем, встречал, но знаком не был. Смуглое морщинистое лицо, обвислые щеки, большие, горящие глаза, слегка косящие и красные, как у страдающего бессонницей, голос хриплый, как у всякого пьющего человека. Однако он не был лишен добродетелей, присущих турецким интеллигентам: дружелюбный, образованный, вежливый; правда, все это принимало гипертрофированные формы. Прибывшие с ним ничего из себя не представляли: самые заурядные люди, пользующиеся его покровительством, вероятно, мелкие партийные функционеры из глубинки.
Сидки обошел галерею портретов, сел и выразил свое сожаление в связи с отсутствием портрета Мидхата-паши, отца Османской конституции 1876 года.
Грант стукнул себя по лбу: “Да есть его портрет, есть, надо было принести и повесить, как же никто не догадался напомнить..!?” Это досадное недоразумение, однако, вскоре забылось за богатым столом.
Сидки расспросил всех о житье-бытье, затем, повернувшись ко мне, выразил удовлетворение успехами школы и перешел к армянам вообще:
– Способный вы народ, очень способный…
Я, естественно, не остался в долгу, стал хвалить добродетели турецкого народа и заметил, что положение армян, живущих вдали от побережья, их образ жизни совсем иные и у Сидки может сложиться о них неблагоприятное мнение.
– Где вы бывали в провинции? – спросил он, исподлобья взглянув на меня.
– Баязет, Алашкерт, Эрзрум…
Терзян подтвердил мои слова, после чего каждый из членов ЦК высказал свою точку зрения о положении армян в провинции.
Сидки вел себя так, словно со всеми соглашался.
– Знаю, знаю, друзья, – сказал он, сочувственно кивая головой, – но это наша общая боль. В турецких селах положение не лучше и надо найти общее для всех лекарство… Улучшая положение отдельных народов, мы никогда не достигнем желанных результатов.
– Наша борьба против старого режима равным образом исходила и из необходимости улучшить положение турецкого народа, – сказал Терзян.
– Знаю, и это знаю, – тем же спокойным тоном ответил Сидки, – жаль, что ваши отошли от этих идей… Я полагал, что армяне не станут искать себе выгоды в нашем теперешнем стесненном положении и, будучи осведомлены о наших трудностях, не станут оказывать на нас давление. Между тем сейчас именно посторонние, чужаки собираются решать наши внутренние, семейные споры.
Все с тем же дружелюбной миной Сидки впился в меня одним глазом…
– Будем откровенны: должен сказать, что наши исчерпали все возможности избежать вмешательства внешних сил…
Прошло шесть лет после революции, а армяне внутренних вилайетов в качестве вознаграждения за наши усилия и жертвы не получили ни одну из обещанных нам свобод. Более того – произошли события в Адане, и то же самое сейчас происходит повсюду, – сказал взволнованно Терзян. Его слова показались мне немного сумбурными и не к месту. В самом деле, сопровождавшие Сидки турки переглянулись, удивленные его дерзостью. Но Сидки не только спокойно выслушал Терзяна, но и согласился с ним.
– Знаю, брат мой, знаю. Только вы забываете про контрреволюцию, про итало-турецкую войну, опустошения, которые она принесла, настроения народа… Что можно было сделать в таких условиях?…
Он обвел всех взглядом. Никто не ответил.
– Как же можно не принимать во внимание, – сказал он, пожав плечами, – что после всего этого турецкое общественное мнение взбудоражено и не расположено решать какие-то частные вопросы.
– Речь идет не о “решении каких-то частных вопросов”, а о том, что надо оставить армян в покое, дать им спокойно жить и работать, – вмешался я.
-То есть как…?
– На мой взгляд, перечисленные вами обстоятельства должны составить лишь малую часть при удовлетворении наших главнейших и насущных требований…
Сидки сосредоточенно смотрел на меня.
– Мы не можем допустить собственного уничтожения ради достижения упомянутых вами целей. С другой стороны, так же нельзя не учитывать всеобщих интересов ради максимального удовлетворения желаний того или иного народа. Если бы было возможно провести пусть минимальные, но необходимые и реальные изменения в армянских вилайетах, обеспечить там терпимые условия жизни, я не сомневаюсь, все армяне навсегда отказались бы от идеи внешнего вмешательства.
– Эфенди член Центрального комитета? – обратился он ко мне, когда я закончил.
– Нет.
– Эфенди не является дашнакцаканом, но он – наш хороший товарищ, и мы все согласны с его словами, – сказал Терзян.
– По речи вижу, что он нездешний.
– Да, я революционер, бежал из России…
– Неужели эфенди – российский подданный? – обратился он ко мне, глядя исподлобья.
– Нет, персидский…
– Что ж, персидские армяне – наши лучшие друзья. Был очень рад познакомиться с вами; еще больше рад тому, что ваши друзья-дашнакцаканы согласны с вами. Нет сомнения, что на этой почве вы могли бы прийти к согласию с ответственными лицами партии и через них – с армянскими национальными организациями. Излишне обьяснять вам, насколько это сейчас важно. Политическая обстановка за пределами нашей страны чревата всякими неприятными сюрпризами, а тут еще внутренние проблемы…
Сидки опрокинул восьмую рюмку коньяка и снова уставился на меня.
– Вы не можете представить, в каком мы тяжелом положении – угроза вмешательства, финансовые проблемы, проблемы административных реформ, проблема махаджиров, наконец… Вы думаете, им легко что-то втолковать, вы думаете, они не настроены и против вас…?
Он слегка наклонился к столу, посмотрел на нас из-под бровей и прошептал:
– Я по-дружески говорю вам, что они точат на вас зуб, и вы не представляете, какие невообразимые несчастья бы они вам принесли, не удерживай мы их…
На лбу у меня выступил холодный пот. Слова Сидки звучали откровенной угрозой. Не меньшей неожиданностью были они и для моих друзей.
Сидки, вдруг оживившись, нарушил тягостное молчание.
– Я, тем не менее уверен, что мы общими силами окончательно преодолеем эти трудности. Будьте уверены в нашей поддержке и постарайтесь не делать шагов, которые могли бы разъярить турецкую толпу…
Пиранян произнес бессвязную, хоть и сердечную речь о самсунских армянах, их патриотизме, о вековом братстве армянского и турецкого народов.
Расставание вышло более дружеским, чем посещение. Но все мы были угнетены и, уединившись в соседней небольшой комнате, долго совещались. Было очень поздно, когда мы вышли, чтобы разойтись по домам. В зале, закинув ногу на ногу, сидел Грант – допивал остатки коньяка и доедал сладости…
Ваан МИНАХОРЯН
Перевод с армянского Раздана МАДОЯНА