Voskanapat.info продолжает воскресные публикации отдельных глав книги Ерванда ОТЪЯНА “Проклятые годы” в переводе Раздана МАДОЯНА
Из главы VIII
В ХАМЕ
Хама довольно большой город в наместничестве Дамаска с населением в шестьдесят – семьдесят тысяч человек, расположенный по берегам реки Эль-Аси (Оронт). Жители преимущественно Арабы. Живут здесь также малочисленные христиане-сирийцы и Греки. Местных турок нет вообще.
Город приятный, окружен большими плодовыми садами, растущими вдоль берегов.
Когда я прибыл сюда, здесь было около пяти тысяч высланных Армян, в основном, из Аданы, Айнтапа, Антакьи, Кесарии.
Особо большим мучениям по дороге сюда айнтапцы и жители Аданы не подвергались. Их предупредили о выселении заблаговременно, за две – три недели, и они успели подготовиться. Торговцы из Аданы даже успели распродать часть своего товара, а часть захватить с собой.
В Хаме они заняли самые просторные и лучшие дома. На рынке почти половина магазинов принадлежала Армянам. Некоторые Арабы-торговцы были вынуждены закрыть свои магазины, так как их забрали в армию. Армяне торговали платьем и тканями, были бакалейщиками и мясниками, зеленщиками и брадобреями, сапожниками и плотниками, хлебопеками и дантистами, фотографами и фармацевтами, портными и кузнецами….
Это Армяне открыли первое фотоателье в городе. Они же первые открыли две харчевни.
Всякий раз, когда город посещал или оказывался проездом на станции какой-нибудь важный чин вроде Энвер-паши или Джемал-паши и надо было организовать официальный прием, дать обед или даже просто угостить хорошим кофе, обращались к Армянам. Это они сервировали столы, готовили обеды, пекли пирожные, подавали чай и, вообще, обслуживали приезжих.
* * *
В Хаме было около тридцати женщин, высланных из Самсуна; сюда они попали, претерпев в дороге страшные мучения и страдания. Среди них была и тикин Марица Мсрян со своими двумя дочерями, жена моего знакомого торговца табаком. Его сыновья жили в Германии и там занимались тем же делом.
Вот ужасная история этих несчастных женщин.
Едва они отправились из Самсуна, как их отделили от мужей, братьев и сыновей.
В дороге турки и курды силой увезли всех красивых и молодых женщин и девушек. Их постоянно грабили. Женщины были вынуждены проглотить золотые монеты, чтобы хотя бы таким образом уберечь их от разбойников.
Девушка из Самсуна рассказывала мне, что проглотила тридцать пять золотых:
– Я чувствовала их тяжесть в своем желудке, – говорила она, – и когда ночью во сне переворачивалась с боку на бок, они также смещались в сторону. Самое ужасное было то, что, когда они выходили, мы были вынуждены мыть их и глотать снова, потому что это было единственное безопасное место. Турки обыскивали не только наши карманы и одежду, но даже искали в волосах и заставляли открывать рот. Мало того, в поисках золота и драгоценностей они обыскивали наше тело, все, во всех местах….
Этих несчастных несколько месяцев гнали по горам, пока пригнали в Алеппо и затем – в Хаму. Многие из них умерли по дороге, не вынеся мучений, голода и болезней.
Тикин Мсрян и ее дочери, как и остальные женщины из Самсуна, добрались сюда в совершенно нищенском виде.
Ни о ком из мужчин-самсунцев они не смогли получить каких-либо сведений.
Скорее всего, те были все перебиты после отделения от женщин.
Удивительно, но караван кесарийских мужчин добрался в Хаму почти без потерь. Несомненно, это было следствием ошибки или недоразумения.
Их было человек двадцать пять – тридцать, в основном торговцы, несколько ремесленников и дантист. Жены некоторых остались в Кесарии и там были обращены в мусульманство, а их самих обратили уже в Хаме. Многих мужей и жен разлучили, выслав в разные места. Так, Барсег-эфенди Палян оказался в Хаме, а его жена и дочери в Месопотамии, в городе Ракке.
Остальные кесарийцы были Али Кемал Джамуз-оглы (не помню его настоящего имени), Тигран Пурулян, зубной врач Бюзанд, Оганес Оганян, Мухлис-эфенди и прочие.
Этот Мухлис-эфенди занимался в Кесарии торговлей; во время депортации он выдал себя за врача и лечил болячки полицейских, за что и пользовался их защитой. В Хаме он продолжал заниматься своим новым ремеслом и был известен как доктор Мухлис-эфенди.
В бутылках у него была припасена вода разного цвета – зеленая, красная, желтая, – которой он пользовал местных больных. Это приносило ему двойную выгоду: он получал деньги и за лечение, и за “лекарства”. Удивительно, но большинство больных выздоравливало. В итоге число обращавшихся к нему выросло настолько, что он купил коня, дабы успевать на вызовы.
Но и это не самое удивительное. Мухлис-эфенди стал муниципальным врачом и в этом качестве надзирал за состоянием здравоохранения в городе.
Как-то его попросили показать диплом врача.
– Выкрали в дороге, – лаконично ответил он и этот ответ был принят.
…………………..
Как-то июльским вечером я пошел навестить своих друзей – Гандзапетяна, Нерсисяна и Аветисяна. Все они с семьями жили в одном доме, где мы часто собирались и проводили время.
Там же находился и Хачен-эфенди Караякубян.
У всех на лицах было выражение тревоги и уныния.
Они вполголоса перебрасывались обрывками фраз, потерянно ходили туда-сюда, вздыхали…
Я понял, что произошло что-то чрезвычайное, но не хотел расспрашивать первым, потому что видел – от меня что-то скрывают.
В эти дни ходили слухи, что нас будут высылать и погонят дальше, в пустыню. Я предположил, что в этом и заключается причина их беспокойства.
– Подожду, потом все узнаю у Хачена-эфенди, – подумал я.
В самом деле, немного спустя мы вышли вдвоем и направились к нему домой.
– В чем дело? – спросил я по дороге. – Все взволнованы, на лицах тревога – нас что, опять высылают..?
– Добро бы так, – сказал Хачен-эфенди.
– Тогда, значит, резать будут?
– Нет… хуже. Дойдем домой, расскажу.
Дома Хачен-эфенди сказал:
– Предлагают принять мусульманство…
– Идея Шевкет-бея?
– Да, но на сей раз все более чем серьезно.
Шевкет-бей был главой клуба иттихадистов Хамы. Старик, бывший военный. Рожденный от принявшего мусульманство поляка-отца, скользкий тип, ради сохранения своего положения готовый на любое зло и преступление. Пару недель назад этот человек заявил нескольким Армянам, что если те хотят спокойной жизни, должны принять мусульманство. Сказано это было полушутя и никто тогда не придал этому значения, хотя само предложение оставило на нас неприятное впечатление.
Однако в этот раз все было действительно серьезно.
– Сегодня утром, – рассказал мне Хачен-эфенди, – мутессариф потребовал к себе Нерсесяна-эфенди и посоветовал ему принять мусульманство, чтобы спокойно жить в Хаме.
– Предложение было сделано одному Нерсесяну?
– Нет, всем Армянам. Мутессариф заявил, что в противном случае он не может нас защитить и тогда нас, судя по всему, ждут новые беды.
Мутессарифом в это время был Хайри Ферузан, бывший тысяцкий, весьма добрый, честный и просвещенный человек, которого любили и уважали как Арабы, так и Армяне.
Такое предложение, сделанное подобным человеком, действительно было очень странным и указывало как на угрожавшую нам большую опасность, так и на желание мутессарифа предотвратить ее.
Потом уже мы узнали, что как раз в это время в Дейр-эз-Зоре совершались самые массовые убийства.
Хайри Ферузан дал нам два дня на размышление.
Нерсесян-эфенди и остальные айнтапцы после долгих совещаний решили отказаться.
После этого мутессариф пригласил к себе, кроме Нерсесяна, еще нескольких видных Армян.
Разговор был уже более серьезный.
Он заявил, что испытывает чувство стыда, делая Армянам такое предложение, что его к этому вынуждают неблагоприятные дла Армян обстоятельства, что Армяне только таким образом смогут остаться в живых, ну и так далее.
В заключение добавил:
– Во время Балканской войны я был в Македонии. Чтобы спастись от смерти, которой мне угрожали балканцы, я прикинулся христианином и укрылся в церкви. Сделайте и вы то же самое; все это только на время, пока не пройдут эти окаянные дни.
Армянские представители попросили неделю на размышление для окончательного ответа и распрощались с мутессарифом.
Бурные обсуждения «за» и «против» переместились в семьи. Из Шама, из Хомса приходили известия, что тамошние армяне, не выдержав давления, начали группами переходить в ислам.
В Хаме народ разделился на два лагеря: большинство было согласно принять ислам, чтобы спастись от гибели, меньшинство противилось.
Но даже те, кто был согласен, продолжали пребывать в страшной тревоге, особенно опасаясь за судьбу своих взрослых дочерей. Люди боялись, что следствием этого станут смешанные браки – это приводило их в ужас.
Было еще одно обстоятельство – никто не хотел первым принять мусульманство и стать примером для других.
И тем не менее, за эту неделю в ислам перешло довольно много холостяков.
Прошла неделя, а Армяне все не могли определиться и тянули с ответом.
Однажды утром мы узнали, что из Дамаска прибыл член центра иттихадистов Али Кемал-бей, чтобы ускорить процесс обращения. Это был отставной военный, суровый и безжалостный человек. Про него говорили, что он родственник бывшего главы правительства Кямил-паши.
И действительно, сразу после приезда он приказал арестовать адвоката Амбарцума Сарафяна, айнтапца Хачатура Хачатряна и преподобного Ногутяна как людей, противящихся обращению Армян в ислам.
В то же время пошли слухи, что необратившихся Армян, мужчин и женщин, сразу же вышлют и погонят в пустыни.
Это обстоятельство, конечно же, стало решающим для тех, кто еще колебался.
Вот и мы – я, Нерсес Хачатурян и айнтапец Хосров однажды утром явились к мутессарифу Хайри Ферузану и заявили, что хотим обратиться в мусульманство.
Мутессариф выразил свое удовлетворение и добавил:
– Отныне никто не посмеет вас и пальцем тронуть. Можете спокойно заниматься своим делом.
Потом вызвал какого-то чиновника и послал нас вместе с ним получать новые удостоверения личности.
Там нас спросили, какие мы хотим выбрать себе новые имена.
Я стал Азизом Нури, Нерсес Хачатурян – Али Ферузаном, а Хосров извратил свое имя, превратившись в Хюсреви.
С родительскими именами мы не мудрствовали – у всех отцы стали Абдулла, а матери – Утулла.
Мы получили новые удостоверения и вышли на улицу.
Все это заняло не больше часа.
Все началось и закончилось простым изменением имен.
Прошло еще два дня и потому, что большинство тянуло с обращением, Кемал-бей приказал арестовать айтапского батюшку Нерсеса Тавукчяна, марашского – отца Акоба, трех других священников и вместе с двумя пасторами, уже сидящими в тюрьме – преподобными Ногутяном и Гаспаром, сразу же выслать в Тафиле, что по йеменской дороге, в пустыню.
На другой же день его люди стали разносить слухи, что все, кто не примет ислама в течение трех дней, будут немедленно этапированы пешком в аравийские пустыни.
Это попросту означало, что всех их пошлют на верную смерть.
Реакция последовала немедленно. Сотни людей бросились в клуб иттихадистов, где проводили обращение, и зарегистрировались под новыми именами.
Теперь уже все было ясно.
Иттихадисты заранее приготовили тысячи бланков, на которых надо было всего лишь записать старые и новые имена и поставить подпись. В обмен обращенным давали клочок бумаги с новым именем и номер.
Позже на основе этой бумажки должны были выдать новые удостоверения, поскольку в такие сжатые сроки приготовить нужное количество удостоверений было невозможно, тем более что в Хаме такого количества бланков-то и не было.
Таким образом, за четыре или пять дней в ислам перешли пять тысяч бывших в Хаме Армян.
Труднее всего было с исламизацией самсунских женщин. Они до последней секунды противились обращению и были готовы отправиться в пустыню.
Все они собрались в комнате у Марицы Мсрян и с плачем отвергали наши увещевания:
– Наших мужей убили, наших сыновей убили, наших дочерей отобрали, пусть и нас убьют, – упорствовали они.
Кемал-бей три раза на дню посылал своего человека узнать, согласились ли самсунские женщины и всякий раз угрожал погнать их из Хамы в пустыню.
Наконец нам с большим трудом удалось их уговорить.
– Раз уж мы должны были стать турками, – говорили они, – так хоть таким способом спасли бы своих мужей и сыновей. Они отдали свою жизнь, чтобы мы не отвернулись от своей веры, как же мы теперь станем мусульманками, когда все они погибли, замученные?..
Их плач не смолкал целыми днями.
Исламизировав, наконец, и женщин Самсуна, Кемал-бей вернулся в Дамаск победителем.
Этот поступок иттихадистов разъярил местных Арабов, которые говорили, что такое обращение противно заветам пророка.
Несмотря на то, что мы уже стали мусульманами, никто из знакомых Арабов не здоровался с нами со словами: “Алейкум салам”; все по-прежнему говорили: “Мерхаба”.
Они даже воспротивились желанию некоторых Армян войти в мечеть.
Всех нас очень беспокоил еще и другой вопрос: а будут ли нам делать обрезание?
– Сейчас не время – объяснил кади* (мусульманский судья, судящий по законам шариата), – обрезание делают в марте или в апреле.
Следовательно, опасность обрезания отодвинулась на восемь-девять месяцев.
Были даже такие шейхи, что утверждали, будто обрезание не является обязательным для мусульманина.
Наряду с этой появилась еще проблема. Мы никак не могли привыкнуть к нашим новым именам и повсеместно использовали старые. Кое-кто из нас решил, что это может быть поставлено нам в вину. Опять обратились к кади.
– Ничего страшного, – успокоил он, – пока не привыкнете к новым, можете называться старыми.
Никто не принимал наше обращение всерьез.
……………………………
Как раз в эти тревожные дни, когда я вернулся домой, старая Мариам, наша кухарка, сказала:
– К тебе гость не из нашего города.
– А откуда? – спросил я, заинтересовавшись.
– По-моему, из Алеппо.
– И где он, этот гость?
– Во внутренней комнате.
Я тотчас побежал в комнату и обнаружил громко храпевшего на моей постели мужчину, спавшего сном праведника.
Возле кровати стояла пара донельзя изношенных башмаков.
Носки и штаны изорваны, сам без жилета и куртки, в одной толстой фланелевой рубахе – этот странный гость не внушал доверия с первого же взгляда.
Я осторожно подошел, толкнул его и с трудом разбудил.
Наконец, он открыл глаза, посмотрел на меня и, вдруг вскочив с постели, бросился мне на шею с криком:
– Отъян, ты ли это?
– А сам-то ты кто? – спросил я.
– Ты что, не узнал..? Я ведь Левон Мозян.
И в самом деле он, но как изменился после Тарсона..! Отощал, одни кожа да кости. Вообще, он был весь какой-то не в себе.
– Ты откуда? – спросил я его.
– В последний раз я вышел из Аданы, но давай-ка расскажу о моих бедах по порядку.
И он начал свою печальную и страшную историю.
После нашего отъезда из Тарсона преследования сосланных Армян стали все сильнее и сильнее. Мозян вместе с несколькими товарищами какое-то время скрывался, подвергаясь всякого рода риску. Увидев, наконец, что больше так жить и оставаться в Тарсоне невозможно, они направились в Интилли, где, по слухам, железнодорожное начальство использовало Армян на разных работах и они жили в относительной безопасности.
Им действительно удалось без приключений добраться до Интилли и устроиться на железной дороге, обеспечив тем самым свое безопасное существование. Однако спустя несколько месяцев тысячи Армян, работавших на железной дороге, были высланы по приказу Энвера и в пути жестоко перебиты.
Это привело оставшихся в ужас.
– Скоро наступит наша очередь, – думали они.
Преследуемые этой навязчивой мыслью, Мозян и с ним человек пятнадцать решили бежать по горным дорогам и выйти к морю где-нибудь возле Мерсина, там соорудить плот и попытаться добраться на нем до Кипра.
Сумасшедшая, почти неисполнимая идея! Но среди ужасов депортации, перед лицом ежедневной угрозы быть убитым, любая, самая бредовая идея спасения кажется реализуемой.
Мозян и его новые товарищи рано утром тайком пустились в путь. Взяли со складов железной дороги необходимые для сооружения плота инструменты – топоры, тесла, гвозди, молотки, веревки и еду на несколько дней.
Шли по совершенно безлюдным местам, по горам, через леса – не зная точно, куда идут.
Скоро иссякли запасы еды; люди начали есть дикие плоды, но намного труднее было без воды – постоянно мучила жажда. Взятые с собой инструменты, с которыми они не хотели расставаться, затрудняли движение.
Некоторые из них, не выдержав трудностей, вернулись обратно.
Наконец, наступил день, когда Мозян с товарищами были вынуждены заходить в села, чтобы добыть еды и воды.
В селах теперь жили одни турки, поскольку все Армяне были высланы. Доверять крестьянам, подходить к ним днем и тем более надеяться на их помощь было нельзя.
– Ночью выходили к селам, – рассказывал Мозян, – когда все уже спали. Во-первых, вволю напивались воды, потом старались выкрасть овцу или несколько кур и сбежать.
Между тем среди них росло число дезертиров – группа уменьшалась с каждым днем.
Так продолжалось около месяца. До Мерсина добрались только четверо – в самом плачевном виде. Не рискуя появляться в городе, они бродили по окрестным полям, пока их не обнаружили жандармы и не стали преследовать. Двоим удалось бежать, а Мозяна с товарищем арестовали и посадили в тюрьму Мерсина как солдат-дезертиров.
Мозян сперва пробовал выдать себя за Грека, но безуспешно.
Допрашивавший его сотник оказался страшным армяноненавистником.
– Ты здесь шпионишь за нами, – говорил он, – ты послан Англичанами.
Мозян, естественно, отрицал. Тогда военный достал револьвер, приставил его к голове Левона и заорал:
– Сейчас же признавайся, а то я тебе голову разнесу!
Левон продолжал молчать.
Сотник приказал беспощадно избить его плетьми. Бедняга свалился без чувств. Так повторялось несколько раз.
Наконец, его отправили в тюрьму Тарсона.
В одной камере с Мозяном сидел Германец, обвиняемый в шпионаже в пользу Англии, объяснений которого никто не понимал. Мозян, немного владевший английским и немецким, смог понять, что же говорил этот несчастный.
Человек состоял на службе в османской армии водителем авто. Ему с товарищем поручили поехать в К-поль и перегнать оттуда несколько автомобилей. Они выехали из Алеппо со всеми надлежащими документами. В Тарсоне его товарищ остался в отеле, а сам он вышел в город погулять. Там его арестовали как английского шпиона и посадили в тюрьму. Все документы остались у товарища. Тщетно пытался он объяснить, в чем дело – сотник, начальник военной тюрьмы, не знал ни одного иностранного языка. Отчаявшийся Германец попросил Мозяна стать его переводчиком.
Они вдвоем отправились к сотнику. Все выяснилось, нашли и привели второго. Проверили документы и тут же отпустили водителя авто, принеся ему тысячу извинений.
Сотник остался доволен Мозяном:
– Спасибо тебе, ты меня избавил от очень больших неприятностей…
И вознаградил его, отправив в тюрьму Аданы.
Там Мозян пробыл несколько дней, потом его как солдата вместе с восемьюдесятью – девяноста турками решили отправить в Бирсабу.
На станции в Алеппо Мозян случайно встретил Левона Закаряна, который приехал в Али Гейдар в качестве инспектора шелководства Администрации публичного долга. Он постоянно разъезжал между Бейрутом и Алеппо, иногда заезжая и в Хаму, где мы и увиделись.
– Смотри, постарайся не ехать в Бирсабу, – наставляет его Левон.
– А что делать? – спрашивает Мозян.
– Сбежать, как доберешься до станции Хама; попробуй пробраться в город и найди Отъяна – он тебя укроет.
Мозян решил воспользоваться советом друга.
……………….
В арабских семьях Хамы жили, наверное, две-три тысячи армянских детей, в основном, девочек от четырех до восьми лет, иногда и постарше.
Справедливости ради надо сказать, что они по большей части были достаточно ухожены, нормально питались и были счастливее тех, кто оставался со своими нищими родителями.
Я познакомился с чиновником по имени Селим-эфенди, который, будучи бездетным, удочерил маленькую девочку. Муж и жена были от нее без ума.
Как-то ребенок заболел и он специально пригласил врача из Алеппо, потратив, по его же словам, на лечение около ста золотых.
Большинство этих детей были круглыми сиротами, но среди них были и такие, чьи отец или мать находились в Сирии где-то в другом месте.
Иногда родители продавали своих детей за несколько меджидие, потом выкрадывали их, чтобы продать другому.
В Хаме я знал маленького бездомного, едва 10 – 11 лет, который продавал Арабам свою сестру, потом выкрадывал ее и продавал уже другим. Это была их единственная возможность заработать на хлеб, чтобы не умереть с голоду.
Начался 1917 год, война продолжалась без какой-либо надежды на окончание. В России произошла революция, царя свергли, однако армия продолжала войну с Германией. Развал страны еще не начинался.
Наша жизнь в Хаме текла размеренно и однообразно. К сожалению, Хайри Ферузан уехал в отпуск в К-поль и там был назначен на другую должность. Его замещал каймакам Хомса Кемал-бей, о котором отзывались очень плохо.
Говорили, будто он из интеллигенции и когда-то был революционером. Что будто бы он служил в Измите и за свои вольнолюбивые мысли был при Абдул Гамиде сослан в Тарапулус (Триполи в Ливане). После революции вернулся из ссылки и стал горячим иттихадистом.
Едва он появился в Хаме, как начались рассказы о его гнусностях. В частности, его обвиняли в аморальном поведении, приписывали всякие извращения. Все это было для нас не очень важно, важнее было то, что был он ярым армяноненавистником, что вскоре и подтвердилось.
Одним из первых его мероприятий стало насильственное изъятие армянских женщин из приютивших их сирийских и греческих семей под предлогом того, что они уже стали мусульманками и, значит, не могут жить под одним кровом с христианами. Их сослали в Хомс, где заставили работать в открытых правительством мастерских.
В это время к нам стали постепенно добираться уцелевшие в Дейр-эз-Зоре ссыльные и рассказывать леденящие кровь подробности о резне.
Их рассказы ужасали нас.
Нельзя было даже представить, что такие зверства возможны.
Я не хочу повторять здесь эти рассказы, они уже известны всем во всех своих страшных подробностях.