«Фалаг вургуни» — под этим заглавием в ежедневной литературно-политической газете «Мшак», выходившей на рубеже XIX-XX вв. в Тифлисе, был помещен рассказ молодого на тот момент армянского писателя Аветиса Агароняна (1866-1948) — будущего председателя Армянского национального совета, 28 мая 1918 года провозгласившего независимость Армении, а впоследствии ставшего главой ее парламента.
Русский перевод этого рассказа, выполненный известным деятелем армянской культуры, будущим членом Союза писателей СССР Никитой (Мкртич) Кара-Мурзой (1858-1937), вошел в литературно-исторический сборник «Братская помощь пострадавшим в Турции армянам», вышедший в свет в Москве в 1898 году и предназначавшийся для помощи армянам, пострадавшим в результате так называемой Гамидовской резни — массовых убийств армян в Османской империи в 1894—1896 гг.
*****
Прекрасен вид Бартогских гор[1]! Как группа беззаботных детей, резво идущих за величественной старухой-матерью, гуськом тянутся эти горы к седому Арарату. Но равнодушие холодной старухи, ее мрачный, величественный вид и леденящий взор заставили их остановиться на полпути и оцепенеть, превратиться в груду камней, все они точно застыли в различных позах: один из детей придвинулся плечом к собрату, другой окаменел, поднявши руки кверху, третьи замерли, стоя вереницей и как бы хватаясь друг за друга, в ожидании милостивой, ободряющей улыбки суровой матери, чтобы встрепенуться и пуститься в пляс.
Но идут года, проходят века, они все стоят по-прежнему, а старуха-мать, подняв седую голову к небесам, навстречу молнии и грозам, все продолжает хранить таинственное молчание.
Когда же улыбнется она?..
Зимою, когда многочисленные раны и язвы Арарата покрываются белым саваном, Бартогские волнистые вершины, следуя примеру престарелой матери, также покрываются толстым слоем снега. Нагроможденные друг на друга неправильными формами, как белые тучи, горы эти издали напоминают уставших верблюдов, расположившихся здесь на отдых после долгого пути.
Цепь этих высот прорывается множеством проходов и ущелий, через которые проходят в теплое время года одинокие путники, шайки разбойников и контрабандисты. Зимою проходы эти, занесенные глубоким снегом, становятся предательски ровными: скрывая под белым снегом страшные пропасти, они готовы каждую минуту поглотить в свои недра смелого путника, решившегося пробиться сквозь цепь гор.
Ужасна зима в Бартогских горах! Сколько несчастных погибло здесь! Одни окоченели, другие провалились в снежные сугробы и там нашли свои холодные могилы. А сколько уложила вражья пуля!..
Вот почему в это время года ни одна душа не осмеливается показаться на этих чудовищных высотах; всякий страшится верной гибели.
Только голодные волки бродят по этим местам, нарушая своим воем мертвую тишину, и далеко несутся их голоса вместе с бушующим ветром.
А вот и Синакские высоты! Летом в цепи Бартогских гор они казались роскошным раем, благодаря своей богатой растительности и множеству чудных родников, бьющих там и сям среди благоухающих горных цветов; теперь же и они окутаны снегом. Последние лучи заходящего зимнего солнца, как-то робко и безнадежно падая на белые вершины гор, слабым блеском мерцают на их ледяной поверхности. Грустный, меркнущий блеск! Это — печальная улыбка замирающей природы…
Вечерний ветер играет снегом. Мороз крепчает. На белоснежной вершине показалось несколько движущихся теней. Не стая ли голодных волков спускается с гор с целью напасть ночью на окрестные деревни для утоления мучительного голода?
Постепенно, хотя медленно, спускаются они вниз.
Вот они уже на склоне гор. Но странно, это, оказывается, не звери, а люди — жалкая, несчастная семья…
Кто бы подумал, что найдется смельчак, рискнувший показаться в этих горах в такое время года и в такую пору дня?
Спереди шла молодая женщина, держа за руки мальчика лет десяти; за ней следом еле тащился мужчина: он был ранен. Пуля варвара пробила ему правое плечо, и больная рука бессильно повисла; другой рукой он старался прикрыть рану, из которой сочилась кровь, но напрасно: от вершины горы, по блестящему снегу, тянулась вслед за ним алая лента из капель крови; это были остатки несчастной жизни раненого, которые падали на белую грудь Синака… Но, несмотря на это, он все шел вперед, употребляя сверхчеловеческие усилия.
Солнце уже зашло. Скрылись с вершин последние лучи его, и, наконец, вечерний мрак покрыл черным саваном горы и ущелья, сделав путь для несчастных еще ужаснее.
Ветер усилился; холод был невыносимый.
Путники едва прикрыты, почти голы. Не один уже раз были они ограблены… Их ноги не чувствовали уже холода, они совсем окоченели и, передвигаясь слабо, как деревяшки, едва тащили свой жалкий груз.
Все трое продолжали спускаться молча. Тихо кругом.
Только снег хрустит под слабыми ногами.
Сколько мучений перенесли они, пока дошли до этого места. Вот нога раненого провалилась в яму, покрытую снегом; он упал ниц, издав глухой стон от боли, которую причинила ему рана.
В снегу бессильно бьется бедняга, напрасно стараясь подняться; наконец, с помощью жены кое-как он становится на ноги и опять шагает вперед…
Небо заволокло тучами. Мрак царит кругом. Путница остановилась, подняла глаза к небу, где между тучами виднелись две-три звездочки, осмотрелась вокруг и испустила тяжелый вздох. Она искала ночлега, но не раздобыть им его! Где же, однако, провести ночь?..
— Карапет, что нам делать? — обратилась она к мужу с отчаянием в голосе. — Темнеет. Как бы не пошел еще снег; у малыша нет сил идти дальше; да и сама я еле тащусь — ноги подкашиваются.
Ответом на это был протяжный, тяжелый вздох.
А ветер дул сильнее и сильнее; тучи сгущались; по всему видно было, что природа собирается разразиться ужасною бурей, от которой каждое живое существо спешит укрыться куда-нибудь.
— Как же нам быть, Карапет? — повторила жена.
Безнадежное, ужасное положение выдавило несколько капель слез из ее глаз, давно уже потерявших способность плакать; слезы эти повисли на ее ресницах и быстро засеребрились на морозе. Несчастная! Она знала, что муж ее беспомощен, слаб, но все же обращалась к разуму и силе мужчины.
— Что делать, жена! — заговорил убитым голосом муж. — Попросим Бога, чтоб он дал нам умереть здесь, скорее бы конец… Чем я могу помочь? Куда мне броситься? Ноги отказываются служить. Господи, помоги нам!
Последние слова были обращены к небу. Но небо было непреклонно; на нем не оставалось и тени приветливости. Суровые тучи постепенно надвигались и заволакивали весь небосклон.
Из-за вершин Арарата на миг показалась стыдливая луна; она как будто намеревалась осветить своими бледными лучами снежные вершины гор, но напрасно: холодные лучи ее затерялись, исчезли в темных лучах, и светлый лик луны подернулся темным флером.
А ветер бушевал с такой силой и злобой, точно поклялся сорвать эти скалы и сравнять их с землей.
Луна снова выглянула из-за разорванных туч и, сдернув покров своего лица, печальным светом осветила замирающую природу и растерянных бедняков; то заглядывая беззаботно, то прячась снова за тучи, она, наконец, совершенно скрылась, оставив во власти грозно бушевавшей стихии несчастных одиноких сынов земли, заброшенных волею судеб в эту безлюдную местность.
Началась хорошо знакомая Бартогским горам метель. Трое путников находились в лощине, не имея возможности двигаться дальше. Дороги не было видно, и они, взявшись за руки, пошли было вперед, но мальчик не мог идти — он упал.
— Мама, ноги мои одеревенели; мама, не могу я дальше идти! — заплакал он, прижавшись к матери…
Путники стали. Раненый тоже не в силах был ходить; он блуждающим взором окинул лощину… Только ветер свирепо выл кругом, да видно было, как снег взвивался к небесам.
Застигнутые метелью обыкновенно садятся на землю, погребая себя под снегом, со смутной надеждой на жизнь; так решили поступить и наши путники.
Вдруг они заметили большую скалу, которая как-то особенно выдавалась из-за снежных сугробов. Луч надежды проснулся в душе несчастных. Как знать! «Не удастся ли переждать там до рассвета, укрывшись где-нибудь в расщелине?» — подумали они.
Все трое делают последние усилия, чтобы дотащиться кое-как до этого места. Вот, наконец, они у цели; осторожно обходят они скалу, чтобы спрятаться от ветра, и неожиданно останавливаются перед входом в пещеру.
Кто бы мог ожидать этого? Казалось, само небо посылало им спасение. Молча входят они в пещеру и совершенно обессиленные падают, не успевши пройти дальше от входа.
II
Мрачно в пещере, — мрачно так, как на душе несчастных, нашедших здесь приют.
Каждый звук, даже легкий шорох шагов отдается сильным эхом в глубине пещеры, переливаясь на тысячу ладов, точно где-то там, вдали, злые духи издеваются над гoрькой участью несчастных.
Беглецы забились в угол, раненый лежал без сил, а малыш прижался к матери. Все они безмолвны, только изредка тишина нарушается вздохами раненого и всхлипыванием мальчика.
А в горах по-прежнему бушует буря; порывы ветра с воем ударяют о скалу над пещерой и обдают путников снежной пылью. В грозном вое ветра бедняжку-женщину в трепет приводит один особенно грустный, душу раздирающий звук.
Ах, как ужасен этот стон!.. Избавится ли она когда-нибудь от него? Много бы дала она, чтобы не слышать более этого убийственного вопля…
Так стонал ее маленький Сато — пятилетний мальчик, которого негодяи бросили в колодезь и засыпали землей. Весь день ей слышались глухие стоны из-под земли. Боже, как бился бедный мальчик, когда злодеи, вырвав его из объятий матери, потащили к колодцу!.. Даже камни прослезились бы в ответ на его отчаянные крики, но люди остались неумолимы…
Напрасно рвалась несчастная мать к колодцу, напрасно бросилась она с мольбой к палачам, целуя их ноги! Родное дитя ее — часть ее сердца — погибло, заживо погребенное, и голос его раздается и сейчас в ушах матери…
Холодно, страшно холодно! Дрожат бедняжки-путники. Постепенно утихают вздохи раненого и жалобы мальчика; одна только мать бодрствует, охраняя их, как зеницу ока своего. Она прислушивается к их голосам и напряженно следит за их дыханием и малейшими движениями.
Перевалило за полночь. Метель принимает чудовищные размеры. Мальчика и раненого, наконец, совсем уже не слышно. «Должно быть спят», — думает мать и старается крепче прижать к себе мальчика, желая согреть его похолодевшее тело.
Вдруг ей приходит в голову, что заснувшие на морозе замерзают легко. Мысль эта леденит ее сердце, и она, решившись разбудить заснувших, слегка толкает мужа, но тот лишь вздрогнул и, издав едва слышный стон, замолк опять. Мать пробует разбудить мальчика, но и он неподвижен.
— Господи, что делать?
В отчаянии она ощупывает в темноте замерзшие руки мальчика и, приблизив их к себе, старается согреть их своим дыханием; но, увы, она бессильна, мороз сковывает ее самоё, и руки мальчика остаются холодными, одеревенелыми. Несчастная хватает за руки мужа, — и они оледенели. Она падает на дорогие тела, желая защитить их собою от холодных порывов ветра. Бедняжка в отчаянии силится спасти своих и, будучи поглощена этой мыслью, не чувствует невыносимого мороза, не слышит воя ветра; только одна жалобная нота в нем, напоминающая предсмертные вопли маленького Сато, раздирает ее душу…
Она прижимается все сильнее и сильнее к спящим. Но как они похолодели, Господи! Она щупает в темноте их лица, грудь, ноги — везде холод смерти… Зловещее чувство внезапно охватило ее.
Неужели дорогие ей существа умерли, замерзли?! Ведь бедный Каро всю дорогу истекал кровью, а маленький Грко еще при спуске с вершины совсем замерзал! Несчастная была подавлена этой мыслью и оцепенела от ужаса. Ей казалось, что в этот час она, оторванная от всего мира, осуждена на заключение в эту пещеру. Суеверие рисует в ее возбужденном воображении ряд чудовищных картин.
Там беснующийся ветер рассказывает ей о чем-то страшном и грозит ей, а тут из темной глубины таинственной пещеры слышатся шепот и движения многочисленных духов. Вот они приближаются, угрожают. Уже видны… один, другой, третий… много, много… их не счесть… Женщина обезумела. Волосы у нее встали дыбом. Она открывает глаза, но призраки не исчезают, они тут… окружили они ее, и началась дьявольская пляска, сопровождаемая визгом и отвратительными кривляниями. На головах у них мотается окровавленное тряпье, а в руках блестят обнаженные сабли. Вот ряды сомкнулись, невыносимый топот их безобразных ног усиливается, визг и крики становятся громче; все, точно по команде, подняли сабли кверху. Боже мой, сколько их!.. Она узнает их. О, она помнит многих из них… часто, очень часто видала она этих духов. «Да, да, это они… вот этот из них бросил маленького Сато в колодезь. Чего же ты хочешь еще, негодяй!.. Отнять и Грко? Нет, я не дам его, не дам, не дам… Убейте меня!..».
От ужасного крика своего она очнулась: кошмар прошел.
— Господи Иисусе Христе, Господи Иисусе Христе! — повторила она два раза, оглядываясь и крестясь.
Теперь пещера казалась ей еще мрачнее, родные же ее — муж и сын — продолжали лежать неподвижно, несмотря на ее усилия разбудить их.
— Каро, Каро!.. — позвала она.
Ответа не было; подозрения несчастной усилились.
— Каро! — закричала она не своим голосом. — Грко, дитятко, проснись, не то замерзнешь, — обратилась она к сыну.
Но оба неподвижны, оба безмолвны. Страдающая мать в темноте не могла разглядеть, что оба они уснули вечным сном, и что на этот раз небо сжалилось над ними, положивши конец их тяжелым страданиям. Но то, чего она не могла видеть, почувствовало ее сердце.
— Господи, Боже мой! Какую беду послал ты мне! — воскликнула она, не будучи в силах проронить ни единой капли слезы.
Сознание одиночества, непроглядный мрак в пещере, наполненной призраками, бездыханные трупы дорогих людей и вой бушующего ветра — все это снова привело ее в ужас. Куда бежать? Где скрыться? У кого искать защиты, помощи?..
Казалось, даже эта обширная пещера не была бы в состоянии вмещать в себе безграничное горе несчастной женщины; чувствовалась необходимость разделить его между свирепой бурей, грозными тучами и беспредельным небосклоном, — иначе не было бы сил снести его.
Обезумевшая женщина выбежала из своего убежища, точно свирепая фурия, оставив там трупы мужа и сына и не зная, куда направить свои неверные шаги. Она на несколько мгновений остановилась, подняла глаза к небу и как-то беспомощно стала озираться кругом, ища спасения, помощи…
Затем она стала прислушиваться к шуму в пещере, в надежде различить стоны дорогих ей спутников, но взамен этого до ее слуха опять донесся преследовавший ее все время крик, и она пустилась бежать по ложбине далеко, далеко, сама не зная куда, лишь бы подальше от этих страшных мест.
Долго шла она, гонимая ветром вперед и вся засыпанная хлопьями снега; то падая, то вставая, она сама, точно снежный ком, катилась дальше. Наконец, довольно далеко от пещеры она остановилась, чтобы перевести дух.
Занималась заря. Начинало светать. Буря затихала. Путница повернулась назад, направила свои шаги обратно к пещере и, едва вбежавши в нее, упала без сил.
Тут у самого входа лежали головой друг к другу отец с сыном, покрытые снежной пылью.
Лужа крови, вытекавшей из раны несчастного, застыла под ним. На бледном лице его лежала печать страдания; ребенок же, казалось, спал безмятежным сном, отдавшись во власть лютого мороза.
Бедняжка-мать обняла оба трупа, припав к ним головой, и начала целовать их застывшие лица. Затем, поднявши свои исхудалые, посиневшие руки к небу, она начала наносить себе удары по голове и закричала:
— Моим ранам нет числа, рази ты и меня, судьба, не жалей! У нее не было больше слез, она лишь повторяла: «Вур, фалаг»[2], — и била себя по голове.
Только грустное эхо из глубины пещеры повторяло ее крики. Она снова начала тормошить трупы, зовя: «Каро, Каро… Грко!».
Вставши, наконец, на ноги, она подняла руки к небу и закричала неистовым голосом:
— Боже! Куда же мне деться? Зачем ты, судьба, не убиваешь и меня вместе с ними?
Долго стояла она, устремивши неподвижный взор на лежащие трупы. Затем глаза ее стали бессмысленно блуждать, из груди ее вырвался дикий крик, и она захохотала страшным, неестественным голосом. Хохот этот сопровождался такими безобразными и ужасными конвульсиями лица, что если бы в лежащих мертвецах оставалась хоть капля жизни, то вид несчастной женщины убил бы их.
Она помешалась…
Подойдя к трупу мужа и толкнув его ногой, она проговорила:
— Вставай, подымись! Долго еще ты будешь спать? Вставай, иди в поле, на пашню, возьмись за плуг! Чего ты валяешься?
Замерзший труп качнулся от толчка и опять стал недвижим.
— Эй, чего спишь? Ты не пойдешь, так я пойду сама, а вы спите.
С этими словами она выбежала из пещеры…
По улицам деревни И… постоянно ходит безумная женщина со всклокоченными волосами на голове, едва прикрытая лохмотьями, из-под которых видно худое, изможденное тело. Это — та самая женщина. Бледная и истощенная, она походит на мертвеца. С улыбкой она останавливает прохожих, спрашивая:
— Ты не знаешь меня? Я ведь «фалаг вургуни»[3]… Вон где сразила меня судьба, вон…
Тут она указывает рукой на юг, где высятся Бартогские горы, и с диким хохотом бежит по направлению к ним…
Аветис Агаронян
Перевод с армянского — Никита Кара-Мурза
Подготовил к публикации — Пандухт
На заставке: Армянка у колыбели
________________________________________
[1] Бартогские горы — на границе Турции
[2] Бей, судьба
[3] «Фалаг вургуни» — турецкое выражение, означающее «Сраженная судьбой».