С каждым днем дети все больше привязывались ко мне, а я – к ним. Наша дружба превратилась в необходимость. Уже на следующий день все, кроме Татик, стали моими друзьями. Из мальчиков меня сторонился только один, которого остальные называли Господин Петрос. По совету Фанни, я заходил к ним после полудня, когда мюдура уже не было.
С первого же дня меня удивило заметное различие между мальчиками и девочками. Насколько первые были независимы и грубоваты, настолько вторые ранимы и зажаты. Мальчики были любознательны, девочки – стеснительны, погружены в себя. Почти все видели сны, но если у девочек это были, в основном, воспоминания о прошлом, мальчики никогда таких снов не видели. Для них ни сон, ни действительность не имели ровно никакого значения, между тем как девочки начинали волноваться по любому, самому незначительному поводу.
Как-то я заметил, что Назик, стоя у окна, плачет тайком. Мне с трудом удалось узнать причину.
– Так, смотрю, как тучка приплыла и села прямо на сердце квартала.
– Зачем же плакать, что в этом такого, ты же знаешь, что зимы в Самсуне облачные.
– Знаю, только сон плохой видела… Тоже такой же облачный…
– Хорошо, только ты не плачь, а расскажи, что за сон….
– Братец эконом говорил, что нельзя отсутствовать на уроках. Вот и теперь говорит: “Уже девять, а ты только приходишь в школу”. Говорит: “Во дворе нет никого, заходи скорей, а то я звонить стану”. Достает колокольчик из кармана, сжимает в руке, звонит и говорит: “Дзинь-дзинь-дзинь, дзинь-дзинь-дзинь..” Я быстро бегу, подбегаю к классу, останавливаюсь в дверях, жду, чтобы мадмуазель Индза разрешила сесть. Жду, жду, ничего не слышно. Медленно поднимаю голову и вижу, что я в классе одна-одинешенька, мусью…
Интересно, что никто из девочек, кроме Лусик, не говорил о родителях. Это стало мне понятно после досадного случая: я подошел к Сиран, которая всегда молча и спокойно сидела в углу, наряжая связанные крест-накрест две палочки – играла в куклы – и спросил, как зовут ее мать.
Она как со сна моргнула глазами и сказала:
– Армик…
– А папу..?
Девочка еле слышно смогла прошептать: “Карапет-эфенди” и расплакалась. С большим трудом мне удалось успокоить ее. Больше я ни у кого не спрашивал о родителях.
Сравнительно устойчивым было душевное состояние черноглазой живой Лусик, которую часто можно было увидеть играющей с мальчиками. У нее не было сколько-нибудь постоянных интересов и жизнь в лазарете она переносила сравнительно легче остальных. Мысли ее были отрывочными и в равной степени относились к матери, кошке, бабушке, двору, собаке, тетке, детскому саду и тому подобным вещам. Единственным исключением был отец, с которым были связаны большинство воспоминаний о прошлой жизни. Девочка часто напевала песенку без слов: “А, ди-ди-ли, а, ди-ди-ли, ах, ди-ди-ли, вах, ди-ди-ли, ди-ди-ли, ди-ди-ли…
Я как-то подозвал ее к себе и тихо спросил, что означают эти “ди-ди-ли”..? Она покраснела до ушей и, вертя в пальцах пуговицу моей больничной рубахи, прошептала:
– Не знаю, мусью..
Больше я от нее этой песни не слышал.
Полной противоположностью ей была меланхоличная Араксия. Выразительные глаза, украшавшие ее пшеничное лицо, делали девочку старше своих лет. Это был очень ранимый ребенок. Единственным занятием ее была игра со своей жестяной шкатулкой. В ней были клочки разноцветной бумаги и несколько пуговиц, которые она то и дело доставала и опять складывала в шкатулку. Говорила она крейне редко. Даже такие события и вещи, которые обыкновенно веселили мальчиков, у ней вызывали грусть. Я только однажды видел ее в хорошем настроении: она начала рассказывать, оживившись, но закончила с обычной грустью:
– Я утром проснулась с рассветом, смотрю – птичка прилетела, села на край окна и не улетает, смотрит и чирикает: “Чик-чирик, чик-чирик”… Я отошла, чтобы ей хлебных крошек принести, смотрю – она уже улетела…
Среди мальчиков, кроме Тирана, выделялся Господин Петрос. Звали его, конечно же, просто Петросом, почему и по какому поводу к его имени добавили “Господина” – не знаю. У мальчиков вообще была скверная привычка награждать друг друга разными насмешливыми прозвищами, которые, впрочем, быстро забывались. Но, во-первых, в прозвище Господина Петроса не было ничего насмешливого или неуважительного; во-вторых, она давно уже обрела права гражданства и сам Петрос свыкся с нею и охотно откликался на нее. Этот едва достигший шести лет мальчик был уже много повидавшим и пережившим человеком. Всегда молчаливый, бескорыстный, погруженный в себя¸ он жил своей жизнью. Но стоило его рассердить, как глаза загорались огнем, хотя никогда никого не обижал. Это был жилистый, мускулистый ребенок, развитой не по годам. Руки были огрубевшие, ноздри – широкие и круглые, черты бледного лица – правильные, глаза большие и блестящие, беспокойные. Не было дня, чтобы мне не сообщили о какой-нибудь его новой проделке. Рассказывали, что он поднялся по водосточной трубе на крышу дома Читчянов; лег на дорогу так, что арбы и лошади проехали над ним, не причинив вреда. Сам Господин Петрос обычно молчал. Только изредка его можно было застать за тихой беседой с Бабиком. Тогда на его лице показывалась тайная улыбка, совершенно менявшая всю сущность этого обычно мрачного ребенка.
Полной противоположностью Господину Петросу был четырех- или пятилетний Сурик – маленький, щуплый, вечно страдающий бессонницей. Его увядшее лицо всегда было сонным и зачастую, чтобы посмотреть, ему приходилось вместе с веками поднимать и брови. Часто казалось, что он спит с закрытыми глазами. Как-то он сказал мне:
– Я утром так рано просыпаюсь, что еще ночь не закончилась. Я поворачиваюсь на один бок, поворачиваюсь на второй бок, поворачиваюсь на третий бок, на четвертый бок – не могу уснуть…
Спустя два дня, узнав, что Фанни дала ему снотворные таблетки, я спросил:
– Ну как, Сурик, хорошо спал..?
– Да, мусью, немного поспал…
– А снов не видел..? – пошутил я.
– Нет, мусью, разве в такой темноте можно что-то увидеть..?
Жирайр был пессимист, но очень любознательный мальчик. Однажды он спросил меня:
– Мусью, а куда деваются умершие люди..?
Я не нашел, что ответить.
В другой раз, когда он по обыкновению сидел грустный, сжавшись в комок, на мой вопрос, почему грустит, ответил:
– Если б я знал, что так будет, вообще бы не родился…
Душевно здоровым и обаятельным мальчиком был Айк. В нем была неистребимая потребность играть, и он не упускал возможности выбежать на террасу и пару раз проскакать по ней конем. Но и он однажды сказал:
– Мусью, как бы я хотел, чтобы высылка оказалась игрой, и мы все снова вернулись в Самсун…
Один из мальчиков почти ничего не помнил. Звали его Левоник. Любил задавать вопросы. Я сначала думал, что, удовлетворяя его любопытство, можно постепенно излечить его от хандры, но потом понял, что мои ответы его не удовлетворяют. Он спросил как-то:
– Мусью, вы не знаете, где я был раньше..?
– В женском отделении…
– А еще раньше..?
– В беледие…
– А еще-еще раньше..?
– У греков…
– Раньше, мусью, раньше…
– Раньше..? Не знаю, – сознался я.
Или в другой раз спросил:
– Мусью, а умирают все люди..?
– Да.
– И мы умрем..?
– Да, когда вырастем, состаримся…
– А когда мы умрем, кто останется..?
– Другие люди…
Не убедил.
Веселым, практичным мальчиком был Бабик.
Он единственный был близок с Господином Петросом. Его интересы обычно касались еды. Но и он спросил:
– Мусью, а у Господа кишки есть..?
– Нет…
– А рот..?
– И рта нет…
– А как он тогда хлеб ест..?
И еще:
– Мусью, а человек может за сто курушей съесть мясо дохлой собаки…?
– Не может…
– А Господин Петрос говорит, что он и за один куруш съест…
Самым младшим среди мальчиков был четырехлетний Габик. Он единственный попал в лазарет в уже изношенном детсадовском платье. Мысли его были путаные, обрывочные. Как-то спросил:
– Мусью, а куда делись инструменты оркестра…?
В другой раз поинтересовался:
– Мусью, если добрый лев в лесу встретит знакомую овцу, он ее съест..?
– Не съест..
Он остался доволен. Но на его другой вопрос: “Мусью, а когда мы выздоровеем, нас заберут отсюда?”, я не смог дать ответа…
Совершенно исключительным ребенком была Татик. Самая младшая среди всех, она всегда пребывала в безмятежном состоянии души. По сути, Татик отличалась от куклы только своим неисчерпаемым любопытством. Из всех чувств ей было доступно только удивление, выражавшееся механическим движением бровей. Разговаривала она только с Назик, на углу кровати которой спала. Разговорить ее не удавалось и мне. Она смотрела на меня прямо и без страха, но на мои вопросы не отвечала.
Но однажды случилось чудо. Был вечер, я лежал на кровати, когда вдруг в комнате детей раздался громкий плач:
-Та-та-та-таа…
Я схватил костыли и заковылял к ним. Татик, сидя на полу, ревела в голос. Рядом на коленях стояла Назик, тщетно пытаясь ее успокоить. Кроме Господина Петроса, безразлично сидящего у стены, выставив колени, все были на ногах. Я поднял Татик, уложил на кровать. Она постепенно перестала плакать, покраснела, стала задыхаться. Я не знал, что делать.
– Татик, милая, что с тобой..?
Вдруг она опять заревела в голос…
– Отчего ты плачешь, хорошая моя, скажи, не бойся…
Она с непостижимым усилием овладела собой; сквозь всхлипывания я понял, что:
– Тиран мне говорит, что я умерла…
– Как умерла..?
– Мусью…
Я запретил Тирану продолжать.
– Почему ты должна умереть, Татик..?
– Он меня бьет, говорит – не двигайся, ты умерла…
– Дай-ка мне ладошку, я посмотрю… Вот видишь, пальчики двигаются, значит, не умерла…
Все засмеялись. Татик несколько раз всхлипнула и успокоилась. Я повернулся к Тирану:
– А теперь ты объясни, в чем дело…
– Мы игрались, мусью. Я и не бил ее вовсе, только чуть коснулся своим топором ее головы и сказал, что она умерла, а она двигается. Я опять ударяю ее топором по голове и говорю: “Не двигайся. Только скажи: “Ах, меня ударили топором, перебили все ребра”, и умри. А она встала и хотела убежать…”
Татик слушала Тирана со своей всегдашней безмятежностью, словно это ее вовсе и не касалось. Тиран держал в руках палку, к концу которой была привязана жестяная крышка от консервной банки – свой топор.
– Тиран, разве можно играть в такие игры..?
– Мусью, мы в резню играли, в резню… Я ее спросил, хочет ли она играть с нами в резню, она сказала: “Да.” А если играть хочет, почему не умирает, а убегает…
* * *
В конце декабря сестра Эли, к которой дети уже совсем привыкли, принесла с собой из города несколько детских рождественских открыток, ожививших их однообразную жизнь. Весь день прошел в воспоминаниях о Рождестве, о праздничной елке, разбередивших мою душу.
Самая красивая из цветных открыток досталась Татик. На ней были нарисованы два удивленных зайца на задних лапах и собачка, что с ужасом смотрела на них. Татик, разинув рот, разглядывала открытку, поворачивала ее туда-сюда и с глубоким вздохом сжимала губы. Я по одной показал ей все остальные открытки, объясняя рисунки. Все то же сосредоточенное, напряженное любопытство. Только по движениям бровей можно было догадаться о ее впечатлениях. Лежащий на спине медведь, играющий на свирели из-под палки хозяина, ей не понравился. Еще меньше понравилась открытка, на которой отец бил непослушного сына. Долго рассматривала ту, на которой был изображен торгующий яйцами заяц, пришедший за ними к сидящим на насесте курам. Совершенно неинтересными для нее оказались дети, играющие в снежки, и наряженная елка. Некоторый интерес вызвала открытка с изображением моря и парусников. Очень понравилась другая, на которой наседка с цыплятами убегала от собаки, преследующей их с высунутым языком. На следующей открытке были два разнаряженных льва, идущие в гости, но по дороге поднялся сильный ветер, унес фуражку одного и вывернул зонтик другого. К ним девочка осталась равнодушной. Однако чуть не разрыдалась при виде третьей открытки, объяснять которую было бессмысленно: на толстом пне сидели два черта с огненными волосами, из их рогов, глаз и одежды вырывались языки пламени. Двое других, вероятно, помощники, тащили к ним на расправу человека с девочкой на плечах…
Открыток, принесенных Эли, на всех не хватило, не досталось Господину Петросу и Тирану, которые отнеслись к этому равнодушно. Маленькому Айку Эли пообещала в следующий раз принести самую лучшую и вопрос был закрыт.
Однако Айку не довелось получить свою открытку – на следующий день судьба детей была решена. Было около полудня. Я без сил лежал на кровати, когда вдруг ворвался Тиран и зашептал в ужасе:
– Мусью..! Нас турки забирают..!
Не успел я сообразить, в чем дело, а он уже молниеносно скрылся под моей кроватью. Снаружи доносился какой-то монотонный шум голосов… Значит, их было много. Я попробовал встать, но, услышав из комнаты детей суматошные крики, остался пригвожденным к месту. Потом вдруг раздался громкий плач Татик… Я поднялся, но ноги не слушались, сгибаясь под тяжестью тела, словно прутики; я почти упал на край кровати. Вдруг между моих ног высунулась большая голова Тирана:
– Что-о та-а-м..?
– Прячься..!
Он исчез. Я поднялся на костылях. Суматоха в комнате детей усилилась… Я сделал несколько дрожащих шагов к двери и приоткрыл ее. На террасе напротив меня стояла бледная напряженная Фанни. Она качнула головой, запрещая мне выходить, и застыла на прежнем месте. Да и что я мог сделать..? Над детьми возвышалась фигура мюдура. Возле него стояли турки – мужчины и женщины. Голоса в комнате детей, их плач, крики, увещевания турок слились в гул… Вдруг прошел один в чалме, держа за ручку Назик. Меня бросило в пот. Я словно видел кошмарный сон наяву… Потом терраса заполнилась детскими криками и друг за другом увели Сиран, Лусик, Габика… Передо мной разворачивалась величайшая человеческая трагедия, превосходящая все виденное до сих пор… Над шумом и криками на террасе и во дворе висели прерывающиеся и начинающиеся с новой силой вопли Татик… На мгновение показался Господин Петрос, похожий на спасшегося из пожара: без шапки, волосы растрепаны, рубашка наполовину разорвана….
Качая головой и выкрикивая: “Аллах, Аллах”, его тащил, крепко ухватив за обе руки, какой-то широкоплечий турок. Господин Петрос сражался, как тигр: он бросался из стороны в сторону, делая нечеловеческие усилия, чтобы освободиться, но силы были неравны – мальчик постепенно уступал. Это была воистину героическая борьба, которую невозможно забыть… Потом внезапно показалась Татик:
– Та-та-та-та-а-а.. ти-ти-ти-и-и..!
Ее тащил на руках слуга какой-то богатой турчанки… На глаза попался мюдур, смотревший прямо на меня… Его челюсть вдруг вывалилась на грудь, словно перерубили шею; Фанни захлопнула дверь… Во мне была совершенная пустота… Голоса разом смолкли. На миг показалось, что ничего и не было. Потом вдруг уже со двора с новой силой раздались вопли Татик…. Когда я, наконец, доковылял до окна, было уже поздно…. Татик уносили первой. Вися на руках мужчины, она еще махала руками и головой, пробуя освободиться… Потом я увидел, как с нечеловеческим упорством продолжает свою неравную борьбу Господин Петрос … Среди остальных разглядел рослую Назик; она шла, как невеста – молча, опустив голову. Прошло еще немного времени, и над зимним полем опять воцарились тишина и безлюдье….
Не знаю, сколько я простоял, вцепившись в окно. Но когда хотел вернуться, вдруг из-под кровати высунулась большая голова Тирана. Я совершенно забыл о нем. Тиран смотрел, как мышь… “Он что, с ума сошел..?
– Вылезай..!
– У – у-у-шли..?
– Ушли, ушли.., вылезай давай..!
Ваан МИНАХОРЯН
Перевод с армянского Раздана МАДОЯНА