Утром пошел в город, встретил знакомых: Акоба Тер-Акобяна, Саргиса Сренца, доктора Тер-Степаняна, Минаса Цаляна и других. Потом вернулся на станцию, перед которой огромная толпа ссыльных заполнила улицу и площадь.
Увиденное напоминало картины первых дней депортации, только теперь немногие несчастные, уцелевшие после резни, совсем не были похожи на здоровых и крепких людей. Вокруг одни костлявые лица, истощенные тела, изнуренные лихорадкой и кровавым поносом, шатающиеся от голода, придавленные длительной и каждодневной нуждой и страданиями.
Среди этих людей, возвращающихся к родным очагам, не было молодых ребят – одни женщины, старики и дети. Куда делись мужчины, где они остались? Все были перебиты либо в строительных отрядах, либо в пустынях.
Куда делись их чистые одежды начала депортации, белые простыни, мягкие постели…? Теперь эти несчастные, что возвращались домой, были похожи на цыган, на бродячих побирушек.
Грустная картина! Намного более грустная, чем картины первых дней депортации, когда коса смерти еще не приступила к своей жатве, не унесла столько молодых жизней, когда каждый человек, в неведении ужасов спланированного преступления, надеялся вскоре вернуться к родному очагу.
Тогда в глазах каждого теплился огонек надежды, а теперь, во время возвращения, у всех на лицах был отпечаток безнадежности.
* * *
В этой толпе я вдруг заметил моих знакомых, только что прибывших из Султание. Одна из них, девочка лет двенадцати – тринадцати, по дороге выпала из повозки и сломала руку.
Бедняжка нуждалась в безотлагательной помощи.
Мой конийский приятель, бывший с нами, посоветовал сразу же обратиться к мисс Кошман. Мы вместе отвели девочку в сиротский приют.
Мисс Кошман встретила нас очень приветливо и, узнав о причине нашего визита, немедленно приказала отвести девочку к местному хирургу, Греку.
Я впервые видел эту большую филантропку, ставшую настоящей матерью для многих наших сирот.
Воспользовавшись случаем, мы осмотрели приют.
Надо отметить, что чистота и порядок в нем были безукоризненные. Жизнерадостные и здоровые лица мальчиков и девочек говорили о том, как хорошо смотрят за этими несчастными.
В новой и чистой одежде и белье они были похожи не на лишенных родительской ласки брошенных детей, а скорее на благополучных и здоровых воспитанников школы-интерната.
Две девушки Армянки исполняли здесь должность воспитательниц, само здание было одним из лучших в Конье.
Мисс Кошман рассказала нам, что она собрала бы еще больше сирот, но в приюте больше нет мест. Многих сирот она устроила у частных лиц и платила им ежемесячно за еду и содержание. Естественно, что они питались не так хорошо, как в самом приюте, и уход был немного хуже.
Выразив мисс Кошман наше искреннее восхищение и безграничную благодарность за все, что она сделала для нашего народа, мы расстались с ней и в сопровождении санитарки повели Нвард к хирургу. Услышав, что мы от мисс Кошман, он принял нас вне очереди и обработал руку девочки.
Заместитель начальника станции Коньи, молодой Армянин, вопреки своим стараниям в течение нескольких дней не мог устроить нам места в крытом вагоне.
Г. Аврамидис, с которым мы приехали вместе в Конью, оказался намного проворнее и исчез на следующий же день после нашего приезда. Потом я узнал, что ему удалось устроиться на поезд, идущий в К-поль.
Я был вынужден остаться дней на четыре – пять и провел это время с моими друзьями. Ко мне в гости по вечерам заходил, несмотря на свою занятость, Акоб Тер-Акобян.
Он тоже собирался вскоре уезжать из Коньи. Намеревался по возвращению в К-поль издавать ежедневную газету и даже знал, как ее назовет.
– Когда вернешься в К-поль, с другими изданиями не связывайся, – советовал он мне, – дождись моего возвращения и мы вместе станем издавать мою газету.
Я одобрил эту его идею, но впоследствии изменившиеся обстоятельства помешали ее осуществлению.
В эти дни все бывшие в Конье Армяне с нетерпением ждали газет из К-поля.
Толпа на площади, где продавали газеты, начинала волноваться, услышав о поступлении почты и, едва раскрывали свертки с газетами, каждый стремился купить ее первым.
Что касается турок, они вовсе не выказывали стремления читать те же газеты и узнавать новости, потому что знали – ничего хорошего для себя там не найдут. Они все ходили подавленные, с мрачными лицами. Улицы города были полны солдатами и офицерами турецкой армии, разбитой в Сирии. Совершенно опустившиеся вояки имели самый жалкий вид и зачастую нищенствовали, протягивая руки за подаянием. Офицеры старались держать фасон, сохранять военную выправку, но уже без самолюбования и гордости, как делали в войну.
Один из таких офицеров продал мне свои ботинки за три с половиной золотых и я наконец избавился от надоевших мне шлепанцев, сооруженных из веревок и картона.
………………..
Наконец ночью заместителю начальника станции удалось посадить нас с маленьким Акобом в крытый вагон. Это был почтовый вагон без скамеек; повсюду вдоль стен были ячейки для писем. Стекла в двух из четырех окон были разбиты. В этом узком вагоне кое-как устроились семья ссыльного Индуса с двумя детьми, молодой парень из Пилечика Морчикян, проходившийся родственником моему собрату по побегу г. Микаелу, несколько турок и четверо полицейских, возвращавшихся в К-поль.
Сидя в тесноте на грязном полу, мы, тем не менее, считали себя счастливцами, потому что у нас была крыша над головой.
Поезд шел медленно, часами простаивая на каждой станции. В разбитые окна дул холодный воздух, пробирая нас до костей. К счастью, Индус, рядом с которым мы сидели, догадался захватить с собой жаровню и уголь. Он разжег огонь, вскипятил чаю, мы выпили с удовольствием и немного согрелись.
Когда доехали до Эскишехира, пошел проливной дождь. Поезд простоял на станции целый день.
Полицейские из нашего вагона пили и пели не переставая, играли музыку, время от времени приводя из соседнего вагона своих любовниц, которые все были Армянками.
Одна из них была родом из Пантармы, довольно красивая и образованная. Услышав мое имя, она захотела познакомиться со мной, говоря, что читала многие мои книги.
Я, воспользовавшись случаем, попробовал укорить ее за неподобающее поведение.
– Разве я одна такая? – ответила она. – Все ссыльные Армянки в Конье, чьи мужья потерялись, убиты или умерли, в таком же положении. Они или в публичных домах или стали содержанками. Что нам было делать, как можно было выжить? Если бы я, например, не связалась с этим полицейским, кто знает, меня бы давно сослали из Коньи в Дейр-эз-Зор – я бы умерла в дороге или была бы убита уже там. Этот человек три года содержал меня.
– Но теперь ведь ты свободна и больше не боишься ссылки, оставь его…
– Теперь уже поздно, – ответила эта несчастная женщина, – теперь уже обратной дороги нет… Кому я нужна после трех лет такой жизни, кто на меня посмотрит..? Видишь, я, дочь уважаемой в Пантарме семьи, сейчас не могу осмелиться вернуться домой, потому что мне стыдно перед родственниками и знакомыми. Я не осмелюсь даже посмотреть им в глаза, потому что многие знают, какую жизнь я вела в Конье…
– Значит, ты не поедешь в Пантарму?
– Нет, – ответила она, – поеду в К-поль.
– А если этот полицейский тебя бросит?
– Тогда найду другого.
Действительно, эта женщина не была исключением; тысячи подобных ей удостоились той же участи и теперь возвращались обратно.
А сколько их еще оставались в публичных домах Алеппо, Дамаска, Коньи и не хотели свободы, не хотели возвращаться к родным очагам, потому что не могли отмыться от этого позора.
Занимательно было изменение отношения полицейских к Армянам. Эти люди, еше месяц назад общавшиеся с нами исключительно площадной руганью, кулаком или плеткой, сейчас подлизывались к нам.
Ехавшие с нами полицейские, узнав, что я сосланный газетчик и возвращаюсь в К-поль, где опять стану заниматься своим делом, стали относиться ко мне с подчеркнутым уважением, даже руки целовали.
Все выставляли себя этакими ангелами-хранителями, спасшими от верной смерти сотни Армян.
И даже приводили свидетельства в доказательство своих слов.
– Спросите такого-то Армянина, спросите, что за человек полицейский Гусейн-эфенди, и вы увидите, что он ответит.
Мои товарищи стали обладателями тысяч золотых, я же и одного меджидие не взял с высылаемых… Наоборот, я еще свои докладывал…
– И я как-то в Эрейли увидел, что голодные дети ходят по базару, сердце не выдержало, купил десять оха хлеба и раздал им.
– А я месяц держал у себя в доме и кормил целую семью Армян и за это был наказан – посадили в тюрьму, сняли с должности.
Послушать их – каждый был святой во плоти, сошедший на грешную землю творить добро и спасать Армян.
Таким вот образом, с одной стороны, восхваляя и оправдывая себя, с другой стороны, они не скупились на самые страшные проклятия организаторам этой резни:
– Пусть Господь воздаст им…
Все их неопределенные объяснения сводились к этому – пусть Господь воздаст…
Кто были эти организаторы? – Никто не хотел вдаваться в подробности.
Теперь их самыми большими врагами стали Германцы – вчерашние союзники и друзья.
– Это они уничтожили, испортили нас…
В Эскишехире мы купили свежие газеты, полученные из К-поля. Новости были потрясяющие. Флот союзников вошел в К-поль и газеты долго и в подробностях описывали воодушевленные митинги по этому случаю в Пера, одновременно сообщая о бегстве того или другого главаря иттихадистов.
Турки читали эти сообщения с горьким разочарованием:
– Кончилось Османское государство, все уже…
Это повторялось у них как припев. За ним следовали несколько “охов” и “ахов” и вдруг один из них предлагал:
– Садитесь пить водку!
Попойка возобновлялась. Через полчаса уже забыты были и страдания родины, и гибель государства. Начинали петь похабные песни: “Ой доктор, милый доктор, излечи меня”.
Раздан МАДОЯН