Проклятые годы. В заключении

Voskanapat.info продолжает воскресные публикации отдельных глав книги Ерванда ОТЪЯНА “Проклятые годы” в переводе Раздана МАДОЯНА

Из главы V

В заключении

Доктор Келечян радостно сложил свои пожитки, подарил мне свою новую рубаху из толстой фланели и отбыл.

Освобождение моего друга, естественно, меня очень обрадовало. Но вместе с тем я загрустил, почувствовав себя более одиноким и брошенным.
– Раз доктора выпустили, выпустят и тебя, – обнадеживали сокамерники.
– Если меня вызовут на допрос, я уверен, что смогу доказать свою невиновность, да только никто мною не интересуется и не собирается этого делать.
– Иногда и без допроса выпускают.

Я думал, что, действительно, нет причин отчаиваться, потому что если уж выпустили члена партии Дашнакцутюн, пусть даже и бывшего, я, никогда ни в какой партии не состоявший, имею намного больше шансов выпутаться из этой беды.
Только бы меня хоть раз забрали на допрос..!

За два дня я привык к тюремной жизни. Аппетит восстановился и я проводил время, не скучая.
Почти каждый день выпускали одного-двух из нас и на их место приводили новых арестантов, так что у нас всегда было о чем поговорить.

Всякий раз, когда в камеру к нам загоняли новичка, мы тут же окружали его, поздравляя с прибытием.

Новичок, и без того грустный и подавленный, выслушивал наше приветствие с кислым лицом.
– Да не берите в голову, пройдет и это!

После нескольких подобных утешительных фраз переходили к сути:
– За что вас забрали?

И человек начинал рассказывать свою историю.
Как-то привели старичка-военного в звании каймакама* (правитель области, а также воинское звание).

– Я знаю этого человека, – заявил доктор Келечян. – Это председатель военного трибунала Пантармы.

Действительно, он самый; арестован по обвинению во взяточничестве и посажен в тюрьму.
Грустный и потерявший всякую надежду, он сидел по-турецки на своей кровати, безостановочно качая головой, время от времени тяжело вздыхая и говоря: “Кем я был и кем я стал…”

Бедняга никак не мог примириться со своим новым положением.
– В моей власти было одним словом отправить человека на виселицу, а теперь я должен перед простым полицейским в струнку вытягиваться, – сетовал он.

Что касается его взяточничества – он, естественно, считал обвинение оговором, какой-то хитрой махинацией, жертвой которой стал по доверчивости.
– Эфендим! (Мои господа!), – восклицал он. – Человек положил в конверт 300 золотых, принес и положил на мой стол, а я, не зная, что внутри, положил конверт себе в карман… Простое недоразумение! Разве можно за это меня, высокопоставленного военного, сажать в тюрьму на пять лет..!?

В камере напротив нашей сидели женщины. Мы часто слышали шум и перебранку, а иногда даже видели их, когда случайно двери обеих камер открывались одновременно.
Женщины эти были турчанки, большей частью арестованные за легкое поведение, но были и политические преступницы. Как-то мы увидели среди них семидесятилетнюю Гречанку. Греческий архимандрит Александр, заинтересовавшись, спросил у полицейского, за что сидит эта бедная женщина.                                                                                                                           – Она здесь уже четыре месяца, – ответил тот, – и до сих следствие не закончено.                          – А в чем ее обвиняют?                                                                                                                        – В очень тяжелом преступлении, – ответил тот со смехом.

Архимандрит сидел уже который месяц; будучи старожилом, успел подружиться с полицейскими и даже с комиссаром и поэтому обладал довольно большими привилегиями: например, его иногда выпускали на прогулку во внешний двор, он мог даже выходить за ворота и встречаться со знакомыми.

Пользуясь этим своим исключительным положением, он попросил полицейского:
– Можешь ли ты позвать эту старуху к нам; хочу поговорить с нею.
После минутного колебания охранник согласился и привел старушку.
Женщина с плачем поведала свою историю.
– Я в Ай-Стефано живу, – рассказывала она. – У меня курица на яйца садилась, а мне наседка не нужна была. Правда, видела, что она мучается. Знакомые посоветовали несколько раз окунуть ее в воду. Я поймала курицу, пошла на берег, взяла за лапки и окунула несколько раз. Вдруг меня кто-то схватил за руку. Обернулась, смотрю – человек какой-то стоит рядом.
– Ты что делаешь? – спрашивает.
– Курицу в воду окунаю, – отвечаю.
– Зачем?
Я объяснила.
– Пошли со мной.
И привел в полицию.
– Там мне задали пару вопросов и послали в Макригюх, а оттуда – сюда. Несколько раз допрашивали и все время повторяют одно и то же.
– Что?
– Говорят, что я с берега сигналила подводным лодкам. Сколько я ни говорю, что ничего такого не делала и даже не знаю, что это такое, что просто окунала курицу в воду по совету знакомых – не верят. Двух соседок, которые посоветовали, тоже допрашивали; те подтвердили мои слова, но все равно до сих пор сижу в тюрьме.

Бедная старушка так и ушла с плачем.

…………………………………………

Между тем весть о нашем приезде разошлась по Эрейли и нас пришли навестить несколько горемык вроде адабазарского адвоката Сюкеряна-эфенди и бывшего служащего Администрации публичного долга из Измита Левона-эфенди Закаряна. Мы познакомились и с несколькими местными Армянами.

Через день Нерсес Чакрян осуществил свою мечту о побеге. От него мне в наследство остались большой баул, щетка, тарелка, ложка, нож, вилка, несколько салфеток, носовые платки, носки и тому подобное – он не мог взять их с собой, поскольку бежал, переодетый в военную форму.
Через два дня после нашего приезда в Эрейли приехал и Асатур Тер-Матевосян, которого мы встретили в Конье.

Как я уже сказал, Абик Мупахеджян со своими товарищами скрывался в одном из домов. На улицу выходил только по вечерам, когда приходил поезд и все полицейские собирались на станции.

Мупахеджян, хотя и скрывался от властей, но без дела не сидел. Через Армян-железнодорожников он связался с Патриархатом и посылал ему сообщения о положении высылаемых.

Благодаря этому Патриархат смог несколько раз передать помощь этапируемым зейтунцам.
Известно, что первыми стали высылать зейтунцев, если не ошибаюсь, в начале мая 1915 года. Сначала их привезли в Султание и Эрейли, потом, заявив, что им “надо направиться в отведенное место”, опять выслали и уже пешком погнали в Дейр-эз-Зор.

По дороге от голода, нищеты и болезней погибли 30 000 человек. Те, кто, претерпев невероятные лишения, смог в самом плачевном состоянии добраться до Дейр-эз-Зора, были перебиты чеченцами. Когда я попал в Дейр-эз-Зор, в живых оставались только два человека.
Жизнь ссыльных в лагерях вблизи мы впервые увидели в Эрейли. Туда собрали Армян из Адабазара, Измита, Партизака, Асланбека, Ченкиле. Все это были в недавнем прошлом более или менее обеспеченные семьи.

Но лишь очень немногим из них удалось устроиться в настоящих палатках. Большинство ютилось в жалком их подобии, сооруженном из простыней, рваной одежды и того, что оказалось под рукой. Обитателям палаток запрещалось, кроме как по специальному разрешению, выходить за пределы лагеря. Особое разрешение нужно было получать и на посещение базара.

Страшное зрелище представляла собой эта толпа, сбившаяся на ограниченном пространстве, где была вынуждена спать, готовить еду и отправлять естественные надобности.
Но, несмотря на эти каторжные условия и даже вопреки им, люди не только не разуверились, но и сохранили свой оптимизм и присутствие духа.

До позднего вечера из палаток слышались армянские песни. Те, кто смог взять с собой свои инструменты – скрипку, гитару или канон, играли на них. Мужчины играли в нарды или в карты, вечерами во многих палатках пахло водкой.

Все были уверены, что вскоре все закончится и они вернутся в свои дома.
Дети взяли с собой учебники; маленькие девочки, сидящие в пыли возле палаток и повторяющие свой урок, чтобы не забыть, представляли собой трогательное зрелище. Сколько из этих несчастных детей выжили, да и выжили ли?

………………………

Я уже несколько дней как жил в лагере, когда ко мне подошел какой-то человек. Безбородый, белоусый, в больших, не по размеру белых шароварах, на голове – грязная феска, на ногах – грубые ботинки без носок.
– Не узнаешь? – спросил он.
– Нет, – ответил я.
– А ты посмотри внимательнее.
Я выполнил его просьбу. Он выглядел очень усталым и измученным.
– Неужели я так сильно изменился? – спросил он с грустью.
Потом добавил:
– Я доктор Погосян…
Я не смог удержать возгласа удивления.
– Да, я доктор Погосян…

В самом деле, это был доктор Погосян, заведующий отделением психиатрии национальной больницы Христа Спасителя в Константинополе. Как известно, он был среди арестованных и высланных 11 апреля (по старому стилю) в Чанкири. Через несколько месяцев его перевели оттуда в Энкюри и затем погнали в Тарсус, куда он дошел пешком за сорок дней.

Его история была печальна. Из Энкюри его выслали вместе с группой Армян-католиков. Если не ошибаюсь, с ними был и патер.
– Нас погнали скованными по-трое, – рассказывал он. – Если один из нас останавливался, остальные двое тоже были вынуждены остановиться. Если одному надо было отправлять нужду и присесть на корточки, двое других должны были также присесть рядом. Даже на ночь нас не расковывали… Днем, в жару, мы мучались от жажды, но стоило нам дойти до воды, наши стражники пили ее вволю, а нам не давали ни капли, просто чтобы мучить.

Доктор рассказал также, что когда их вывели из Энкюри, все были уверены, что их перебьют через несколько часов, потому что так поступили с предыдущим этапом.

– Все – и мужчины, и женщины, – шли и громко молились, – сказал он, – по дороге многие выбрасывали припрятанные золотые монеты и драгоценности, чтобы не достались убийцам.
Появление доктора Погосяна в лагере было даром свыше, потому что среди ссыльных свирепствовали самые разные болезни. Больные были почти в каждой палатке, а их число, как я уже говорил, достигало пяти – шести тысяч.

В основном люди болели тифом, малярией и глазными болезнями. Тиф был к тому же заразным и собирал свою жатву. От него умирало по шестьдесят – семьдесят человек в день.

Похороны проводились следующим образом. В палатку приходил священник, читал над телом покойника краткую молитву, потом тело бросали в телегу без савана, в той же одежде, что на нем была, и везли хоронить в поле недалеко от лагеря.

Возле станции Кюлек таким образом были похоронены десятки тысяч армян.

Также по теме