Глава двадцать седьмая
В эти же самые дни с новой силой возобновилась еще продолжающаяся во внутренних провинциях резня. Теперь уже вылавливали, высылали, вырезали уцелевших армян Алеппо. Добравшихся туда из разных провинций женщин и детей снова высылали уже в пустыню, где их, лишенных крова, уничтожали эпидемии…
Эту новую волну преследований мы ощутили и в Самсуне, где два десятка чудом уцелевших армян еще ухитрялись как-то поддерживать свое существование. Во-первых, опять пришло распоряжение, чтобы все армяне, укрывшиеся в греческом квартале и в селах, в восьмидневный срок явились в полицию для регистрации. Явившимся обещали “прощение”. Сведущие люди сказали Мирза-Гусейн-хану, что из К-поля получена бумага, в которой “убийство армян впредь запрещено по закону”. Но та же бумага приказывала расстреливать всех, кто не подчинится первому распоряжению, как “беженцев”. Вследствие этого из греческого квартала вышли несколько старух со своими внуками. Оставаться там и дальше было уже невозможно – приютившие их греки сами с ужасом ждали погромов. Среди вышедших были и матери моих товарищей учителей Каптаняна и Алтуняна с внуками. Полиция сдержала слово, данное этим женщинам. После чего были составлены списки всех вдов, а персидские подданные и “исламизированные” мужчины были учтены отдельно и им были выданы специальные удостоверения. Дня через два меня навестила мать Алтуняна. Я ужаснулся: передо мной стоял буквально скелет. Она узнала от Палакчянов, что свои последние дни Гарегин провел со мной и хотела узнать подробности… Затем пришла мать Каптаняна с внуками – Грантом и Арамиком. Я оказался не в состоянии сразу связать прошлое с настоящим и не знал, что им сказать. Дети подросли, но почти не изменились. Мариам-туту, как и мать Гарегина, вся извелась и высохла. При встрече она смогла сдержаться и не выдать при внуках своего волнения и, чтобы подбодрить их, так поздоровалась со мной, словно ничего и не произошло и мы расстались только вчера. Малыши стояли ошеломленные. Затем вдруг старший, Грант, вспомнил меня, покраснел до ушей от смущения и с детской непосредственностью подбежал ко мне. Арам продолжал стоять и смотрел на меня исподлобья.
– Ты что, Арам, не узнаешь, неужели не помнишь мусью Ваана, – подбадривала его бабушка.
Арам смотрел то на меня, то на бабушку, пытаясь вспомнить…
– Арам, ты что, забыл, это же мусью Ваан, учитель физкультуры, товарищ твоего отца…
– А-а, – наконец вспомнил Арам…
С этого дня дети Каптаняна почти все время проводили со мной. Я начал заниматься с ними по найденным в опустевших домах учебникам. Способный, прямо талантливый Грант за несколько дней одолел азбуку и начал свободно читать. Арам немного помучился над разницей между буквами Հ и Յ, но это была, скорее, моя вина. Помню, когда я как-то рассердился на него за непонятливость и поднял голос на ребенка, Арам заплакал. Мне с большим трудом удалось его успокоить и, когда я попросил объяснить причину плача, он прошептал:
– Не кричи…
Эти дети, особенно Арам, очень скрасили мое бесприютное существование…
Наступила весна, а с нею и Новруз-байрам. Несмотря на праздник, Бахар в этом году был сильно угнетен. В этот день он обычно объяснял персидским посетителям свою точку зрения на политические процессы. Теперь у него никакой точки зрения не было. После российских событий он был уничтожен не только материально, но и морально. Казалось, Новруз-байрам превратился для него в день скорби. В этом году он даже не прорастил пшеницу в широких блюдцах и красные яйца лежали в простых, ничем не украшенных тарелках.
Праздник этот был для меня важен тем, что я мог увидеться с Палакчянами, которые, чтобы не давать повода к подозрениям, избегали появляться в консульстве. Я ждал их, когда вошел Мигран. Орлиное высохшее лицо на тонкой исхудалой шее делало его похожим на хищную птицу. Язык не поворачивался спросить, как дела…
У него я узнал, что в Малатии были повешены члены самсунского ЦК Гарегин Терзян, Мигран Пиранян, Арутюн Погосян и торговцы коврами братья Касабяны. Весть об этом принес добравшийся в Самсун из внутренних провинций «исламизированный» Матевос-ага. Им на грудь повесили таблички с надписью “Предатель родины”. Все умерли достойно. Терзян смог сказать несколько слов: “ Придет время и вы поймете, что мы невиновны и почувствуете весь стыд и всю горечь совершенных вами преступлений.” До последней минуты, даже стоя на эшафоте, Гарегин оставался все тем же романтиком…
От “нижних” Палакчянов пришел Грант; в бухарской папахе он был похож на члена меджлиса. Чертя по скатерти ногтем иссохшего и кривого мизинца, он передал мне новости, услышанные от греков: Бриан от имени французского правительства обещал в парламенте создать Великую Армению, и резня никак не может повлиять на это решение.
Удивительно…
За ним пришел Арам, младший из братьев “верхних” Палакчянов с вечно кислым лицом. Он рассказал, что в Европе в первый раз услышали о резне из письма, посланного из К-поля: там было написано, что если хотят узнать, как мы живем, пусть прочитают «такую-то» главу Библии. Люди открыли Библию на этой главе: оказалось, это история про Содом и Гоморру.
Интересно – вряд ли возможно придумать лучший способ сообщить цивилизованному миру об уничтожении целого народа…
Весна была в самом разгаре. Среди турок Самсуна царило такое лихорадочное оживление, словно война только начиналась. В одно солнечное апрельское утро внезапно распространилась весть о взятии турками Батума…. Невозможно было постигнуть предела бесконечных страданий; ясно было лишь, что теперь повторения тех же ужасов надо ждать уже на Кавказе. Неужели армяне Кавказа будут уничтожены, неужели и их постигнет наша судьба..?
Турки, опьяненные невероятными удачами, совершенно потеряли голову. На улицах, в кофейнях, на рынке до самого утра не переставая гремели граммофоны. Воодушевлению горожан не было предела. Добровольческая армия Мурад-бея готовилась к отправке на Кавказ; перед этим уже выказывали недовольство ее задержкой в Самсуне. Гражданские власти из кожи вон лезли, чтобы удовлетворить растущие требования военных. В то же время полиция вела напряженную работу по искоренению “внутренних врагов”. Для греков наступили черные дни. В течение месяца в греческом квартале провели несколько повальных обысков, некоторых арестовали. Тюрьма заполнилась теперь уже греками. Во время этих обысков обнаружили и задержали и троих армян: последнего оставшегося в живых члена ЦК Миграна Фундукляна, который после многих месяцев скитания по греческим селам вернулся в город и укрывался в греческом квартале и совершенно аполитичного, мирного балагура портного Максуда, которого я хорошо знал. Третьим был торговый представитель фирмы, торгующей газовыми лампами Седрак-эфенди, тоже мой знакомый, взявший на себя освещение поля во время нашего второго спортивного праздника.
Месяц подходил к концу; как-то вечером, едва забравшись в постель, я вдруг услышал мерные гулкие звуки барабанного боя.
– Бум-бум-бум, бум-бум-бум, бум-бум-бум, бум-бум-бум…
Этот бой так подействовал на мои нервы, что по телу побежали мурашки. Мне показалось, что я схожу с ума – сейчас опять начнется высылка армян. Встал с постели, зажег плошку и начал торопливо одеваться. Барабанный бой изредка перемежался криками. Я вдруг понял – высылают греков…
Кто-то осторожно спускался по лестнице на первый этаж. Мирза-Гусейн-хан… Возле входной двери слышались сонные голоса его и Бахара. Затем дверь с лязгом открылась и снова закрылась. Барабанный бой все нарастал и нарастал и вдруг стих. В наступившей мертвой тишине из коридора неожиданно послышались женские голоса. Мирза-Гусейн-хан что-то сказал и голоса пропали…
Не прошло и получаса, вошел Бахар: турки захватили Карс…
Только на рассвете я смог заснуть. Утром проснулся внезапно: передо мной стоял бледный, как мертвец, Бахар. Пересохший во рту язык не слушался; он был так потрясен, что я едва смог понять с его слов, что на рынке от одного конца до другого ставят виселицы…
Наконец рассвело. Пока еще было непонятно, для кого ставят виселицы, потому что Бахар больше не выходил за ворота. Наконец спустился Мирза-Гусейн-хан. Ему было известно об этих приготовлениях, но он не предполагал, что все обернется явью: должны были повесить всех арестованных греков. Самсун прожил этот день без шума, без звука. Никогда еще в городской мечети азан не был таким многолюдным…
Был полдень. Солнце смотрело прямо на наш сад. Куры лежали, довольные собой, под тенью густых деревьев. Зекия-ханум, покачиваясь, шла к колодцу и, налегая на рукоять всем своим, гибким как лента, телом, вращала ворот. Осколок жизни, сверкнувший в голове как память о прошлом… Наступил вечер, новостей не было. Вокруг волнами распространялся призыв к вечернему намазу, оставляя в воздухе обломки эха.
– А-а.. ллах.. а-а-а..кбар…!
Правоверные, ужаснувшись вида виселиц, вместо мечети заторопились по домам…
По-человечески понятно. Смерть сама по себе не страшна, тяжело сознательное ее предчувствие….
Наконец настала ночь. Я не спал и не бодрствовал. Какое-то чувство толкало меня к бдительности, словно впереди было важное свидание. Тем не менее, я часто впадал в полудрему. В мертвой ночной тишине время от времени слышались легкие звуки ударов о ветки крыльев какой-то птицы, перепархивающей с ветки на ветку…
Густая мгла понемногу серела, возвещая о медлительном рассвете. В тишине вдруг издали донесся дробный топот конских копыт; ежесекундно нарастая, он вдруг разрывается на части и глохнет. Не сомневаюсь, что греков уже вывели на площадь и сейчас по-одному подводят к виселицам, набрасывают петли на шеи и привязывают конец веревки к столбу…
Прошло довольно много времени, когда вновь раздался глухой и удаляющийся топот копыт, скоро совсем пропавший…
И снова рассвело. На рыночной площади качались тела 87 повешенных греков. Каждый желающий мог пойти посмотреть, обойти вокруг виселиц, пройти между ними, опустить на землю свой товар, – принесенные на продажу овощи и фрукты, и заняться торговлей….
Они провисели весь день. Вечером их сняли. Всем желающим разрешили забрать тела своих родных. Однако сделать это рискнули очень немногие. У большинства повешенных либо не было родственников, либо те побоялись забрать их…
* * *
После отступления русских сообщение с внутренними провинциями восстановилось. Только теперь становились известны подробности ужасных событий. Главным источником этих новостей по-прежнему оставался марзванец Матевос-ага; обмотав свою феску светло-желтой чалмой, он в качестве “надежного” турка опять начал свою торговлю с внутренними провинциями. Но то же самое в разных вариантах рассказывали и персидские караванщики, которые водили своих верблюдов туда и обратно по маршруту Самсун-Марзван-Сваз, греческий митрополит внутренних провинций Иеремиос, которому оттуда поступали письма и обращения пока еще уцелевших матерей, просящих его посредничества для спасения своих детей, оставленных у греков во время высылки.
Указывали на многие места, где проводились массовые убийства, но и здесь были свои крупнейшие центры – Дейр-эз-Зор, Ракка, Мескене и Рас-ул-Айн. Здесь убивали сотнями тысяч. Десятки тысяч были убиты в Шаргышлаке, в Гасан-челеби, в Вераншехире, в пещерах Ерзнка. Бесчисленное множество жертв забрала река Мурад. Но, кроме этих арменоедских боен, каждая местность во внутренних провинциях имела свою историю: вдоль всех дорог, в каждом “удобном” месте были убиты от пяти до двадцати пяти тысяч армян. Армянская молодежь, призванная перед этим в армию, некоторое время использовалась как “амеле табурнер”, отряды дорожных строителей, и тоже была вырезана возле этих самых дорог.
Говорили о невыносимых мучениях и издевательствах, которым подвергались армяне: ударами шашек гнали к обрыву, откуда несчастные прыгали сами, иначе их убивали; сбрасывали связанными в ущелья; выкалывали глаза, отрубали конечности, вырывали зубы, закапывали живыми, сжигали, прибивали к рукам и ногам гвозди – это все были общеизвестные способы. Но этим мучениям подвергали более или менее известных людей – врачей, учителей, священников, митрополитов, революционных деятелей. Так погиб самсунский врач Хинтлян, родом из Карагиссара.
Но еще страшнее, чем судьба замученных и убитых, была участь еще остававшихся в живых женщин и девушек. Добравшийся из Алеппо в Самсун греческий священник рассказывал невообразимо ужасные подробности. Лишь очень немногим добравшимся до Алеппо удалось найти приют в городе. Основная их часть осталась за городом, в чистом поле, без крова над головой, нагие, голодные, подвластные природным стихиям. Эпидемии убивали их сотнями. Накануне выезда греческого священника всех еще остававшихся в живых армян выслали оттуда в направлении Хамы. Все мальчики старше тринадцати лет, повзрослевшие в этом аду, были отобраны у матерей. Отобрали всех тех девочек, которые за два-три года высылки, испив чашу мучений до дна, повзрослели и стали девушками. Греческий священник и в самом Алеппо, и повсюду по дороге стал свидетелем продажи насильно отобранных, а попросту – отобранных у родных девушек: они переходили из рук в руки за один-три меджидие. Факт этой постыдной торговли подтверждали многие источники.
В начале июня появились официальные сообщения о новом крупном наступлении германцев, предпринятом на Реймсе и Марне. На Кавказе турки захватили Александрополь и окружили Баку. За ними последовали известия о высылке уже собственно алеппских армян. Конца этому не предвиделось…
Эта новая волна насилия докатилась и до Самсуна: в греческом квартале прошли новые обыски, удостоверения двух десятков армян были пересмотрены, затем на свет вылезла, казалось, давно уже забытая проблема: Сабри-бей заявил Мирза-Гусейн-хану, что я впредь “свободен” и безотлагательно должен лично явиться к нему в полицейское управление для получения удостоверения. Цель этого неприкрытой попытки выманить меня из консульства была настолько очевидна, что Мирза-Гусейн-хан тут же заявил, что я пока не в состоянии самостоятельно передвигаться и появлюсь в полиции, как только окончательно оправлюсь от болезни. Через несколько дней после этого выслали остававшихся в тюрьме Миграна Фундукляна, портного Максуда и Седрака-эфенди и убили, не довезя даже до Чахалли…
В конце месяца настроение турок вдруг снова испортилось. Еще до этого прекратился поток обнадеживающих известий с фронтов. Было непонятно, что сталось с германским наступлением, что происходит на Кавказе. Потом постепенно в доступных Мирза-Гусейн-хану кругах начали шептаться о тяжелом положении на Западном фронте, где, с одной стороны, англичане ежемесячно высаживали по 150 тысяч войска, с другой стороны, с каждым днем иссякали возможности германского сопротивления и падал боевой дух их войск. В то же время говорили о сепаратных переговорах Австрии и Болгарии, которые будто бы проходят втайне от турок и германцев, со странами Согласия.
Власти стервенели. Многолетний опыт привел меня к убеждению, что любая неблагоприятная политическая обстановка в первую очередь бьет по армянам. Вот и сейчас грекам и двум десяткам армян надо было вести себя крайне осмотрительно, чтобы уцелеть. Сколько времени сохранится эта ситуация, было неясно. Очень трудно было выживать в условиях постоянных преследований, не имея никакой надежды на улучшение ситуации, и смерть в эти дни была намного предпочтительнее жизни…
О немногих осколках армянского народа, бродящих во внутренних провинциях, теперь не было никаких известий. Однако Мирза-Гусейн-хан получил несколько писем, написанных самсунскими женщинами. Одна писала из Хамы с просьбой сообщить хоть какие-нибудь сведения о своем сыне, оставленном у греков. В письме указывались адрес греческой семьи, имя ребенка, имя его отца и, наконец, обратный адрес. Еще одно письмо было из Алеппо, третье – из Малатии… Начинался тот душераздирающий зов рассеянных ужасным ураганом остатков армянского народа, который не смолкает до сих пор…
В середине июля получили весточку и от тикин Пайлацу Каптанян, которая каким-то чудом попала из Алеппо в К-поль. Мирза-гусейн-хан незамедлительно ответил, что дети живы и при первом же удобном случае он постарается отослать их к ней. Очень трогательной была сцена сообщения детям о том, что мать их нашлась. Грант от радости покраснел до ушей, но вдруг засомневался; мальчик еле сдерживал плач. Арам немного подумал и неожиданно спросил об отце…
Ваан МИНАХОРЯН
Перевод с армянского Раздана МАДОЯНА