Глава двадцатая
Стояла осень, мягкая осень Самсуна. С восходом солнца по небу начинали бродить клочья облаков. Эти клочья постепенно смыкались, густели и садились на вершины и склоны тораманских холмов. Когда солнце поднималось, они подбирали полы и улетали. Разворачивалась борьба: солнце преследовало медлительные караваны облаков, заходило им в спину, разгоняло, осыпало своими стрелами, потом вылезало из какой-нибудь щели и продолжало свое победное шествие. Казалось, только что прошедшая весна раздумала и вернулась обратно.
Жизнь в лазарете проходила под влиянием больших политических событий. Дневные новости уже утром каким-то образом доходили до канцелярии и оттуда в большой зал, где лежали около сорока больных турок. Большинство из них принадлежали к числу состоятельных граждан города, но были и несколько страдающих болезнями суставов горемык из лодочников. В основном молодые, попавшие в лазарет благодаря связям и деньгам, они спасались от фронта, но искренне радовались хорошим вестям оттуда и с каждым днем все больше гордились успехами своих ровесников и земляков, проливающих на фронте кровь. Недостатка в поводах не было. Телеграфное агентство ежедневно сообщало о больших победах, которые никак не соответствовали ходившим в Каваке два месяца назад слухам. Султанская армия теперь творила чудеса. Весь остальной мир стонал под победными ударами турецкой и германской армий. Германцы ежедневно захватывали новые территории, земли, города и крепости. Первоклассные крепости Ковно и Гродно уничтожались, сравнивались с землей, захватывались с легкостью неимоверной. Противник оставил Варшаву. Количество пленных доходило до десятков, сотен тысяч человек. Россия трещала, как охваченный огнем лес. Имена Макензена и Гинденбурга не сходили с уст больных турок, сопровождаемые восклицаниями восторга и гордости. В сообщениях обычно парой слов вскользь упоминалось о действиях англо-французских сил, которые где-то с большим трудом продвинулись на километр и отошли на два, понеся огромные потери. Писали и об итальянцах, но с насмешкой; их сражения с первого же дня шли на Изонцо**, откуда они не продвигались ни на шаг. Слова “Изонцо” и “итальянцы” стали синонимами. Это жалкое Изонцо стало объектом всяческих насмешек и шуток. Про кого-то надоедливого говорили: “Ты для нас прямо как Изонцо – ни туда, ни сюда“. Прикованных к постели больных называли “изонцо”. Когда Шюкри-эфенди читал сообщения, останавливался, дойдя до сообщений с итальянского фронта, и смотрел на слушателей. Тогда все вместе кричали: “Изонцо” и Шюкри-эфенди, действительно, начинал читать вести из Изонцо.
Большое место в сообщениях занимали новости о героическом Галлиполийском сражении. Гум-Кале, Габа-тепе, Сейид аль-Бахр звучали как “Аварайрская битва”**. Всякий военный корабль, пробовавший пройти через проливы, тут же пускался на дно. Потери англо-французских войск ежедневно считались десятками тысяч. Особо гордились турки сражением при Чанак-кале (Дарданеллах); сочиненную по этому поводу песню “Меня убили в Чанак-кале” уже начинали распевать “больные” турки.
Приходили вести из далекого Суэца, где героически сражалась армия Джемал-паши и где египтяне не сегодня-завтра собирались примкнуть к туркам, чтобы изгнать англичан. В конце сентября оптимизм турок поднялся на новую высоту – в войну вступила Болгария. Германскую армию ждали в К-поле со дня на день. Затем стали
появляться новые свидетельства турецкой доблести: Юскюр, Ниш, Белград. С высот Черногории и Албании стали сбрасывать в море сербов… Турецкая армия творила чудеса и в Междуречье: национальный герой Нуреддин громил англичан под Кут-эль-Амаром. В эти же самые дни враг, не в силах закрепиться на берегах проливов и оказать сопротивление турецким атакам, стал перед горькой перспективой оказаться сброшенным в море. Но и там его ждали бесчисленные германские подлодки и не было ему нигде спасения….
Не было известий только с Кавказского фронта, словно его и не существовало. На приграничных с Россией персидских землях шли какие-то бои, где родственные туркам народы собирались примкнуть к победной турецкой армии и вместе войти в Баку, чтобы затем завоевать Афганистан и поднять на ноги Индию…
* * *
Мы были подавлены и упали духом; судьба назначила нам оставаться слушателями и зрителями.
Азиз-ага, нашедший в себе смелость и мужество поддерживать прошлую дружбу при новых обстоятельствах, еще до моего появления сблизился с Кристостуром и свой послеполуденный намаз делал в нашей комнате. Он заходил к нам, как только солнце касалось Торамана, расстилал у стены свой маленький квадратный коврик, опускался на колени лицом к стенев сторону Мекки, вытягивался и, прикладывая руки к ногам, коленям, ушам, бил поклоны перед глухой стеной. Затем поднимал лицо к потолку и начинал нараспев:
– Аллах-у-акбар! Эшхедео эн ла Иллахе Иллаах! Эшхедео – эн нэ Мухаммед расулаллах! … Аллах-у-акбар, ла Илахе Иллалах..!
Перед каждым намазом он впадал в крайне подавленное состояние под осознанием своих бесчисленных грехов и проступков. Правда, после совершения намаза все грехи мигом исчезали и Азиз-ага обретал свой обычный бодрый вид. Тогда он садился на свой маленький коврик, подогнув под себя одну ногу, и начинал рассказывать о битвах под Плевной с Ак-пашой. Один только Осман-паша в одном только бою зарезал ятаганом семьдесят русских солдат. И Азиз-ага видел своими собственными глазами, как после каждого такого сражения Шевкет-паша утыкает карту булавками…
– Эх, если бы нынешние паши (военачальники) были похожи на него, война бы давно закончилась…
– И, наконец, какое может быть сравнение между нынешними и прошлыми войнами; тогда аскеры с обнаженными ятаганами бросались в бой с криком: “Эй, москов, выходи, если ты мужчина!” А русские отвечали им издалека: “Хорошо, хорошо” и кидались в драку. Начинался бой, шум, треск, выстрелы, били по головам, по животам, по ребрам, пока либо те, либо эти не погибали….
– А теперь..? Залезают в ямы и оттуда по-воровски стреляют друг в друга…
Да, именно в одном из таких великих сражений Азиз-ага и был ранен в руку.
– Сражение было возле Рощука, под Араб-тепе, вот это было сражение…!
Из-за одной какой-то раны доблестный Азиз-ага не мог, конечно, бросить поле боя, наоборот, он со своими людьми примкнул к войску Сулейман-паши и воевал рядом с ним, пока этот храбрый паша не потерпел неудачу под Шипкой…
– Расскажи, как было дело…
– Эх, милый, конечно же, без серьезной причины такие события не происходят, – говорит оставленный на произвол судьбы в этот решающий период политической жизни Кристостур с деланно сочувствующим любопытством на лице.
– Да, тогда и русские были храбрецами… Эх, москов.., – говорит Азиз-ага, перебирая четки.
* * *
В середине октября я стал на ноги. По совету Кемаль-бея начал понемногу ходить на костылях. Кемаль-бей утверждал, что это единственный способ лечения и оказался прав. Балкон лазарета был разгорожен деревянной перегородкой на мужское и женское отделения. Мужское состояло из четырех просторных палат и одного зала. В палате слева от нас лежал раненый в бок грек в тяжелом состоянии. В следующей лежали два других грека, одному из которых в нашем лазарете ампутировали ноги, второму раздробило бедро свинцовой пулей. Все эти раны были получены в окрестных селах при столкновениях с махаджирами. В палате справа лежал высокий широкоплечий молодой грек по имени Панайот, родственник главного врача Джорджи-бея, и, вероятно, давно уже был здоров, если вообще когда-нибудь болел. Панайот был весь пропитан национальными идеями и от всей души ненавидел турок за то, что они творили в селах. Нижний этаж лазарета был совсем небольшой – здесь жила Фанни и лежал Есаи Мугалян.
Среди служащих было всего трое турок – Азиз-ага, Кемаль-бей и управляющий лазарета. Этот больше был похож на парадную картину, чем на человека. Тонкие губы всегда сжаты, черты лица неподвижны, высокий, с густой белой бородой, сдержанный и торжественный краснощекий старик. Он сам ни с кем не здоровался и не отвечал на приветствия. В лазарете никогда не ощущалось необходимости в его присутствии. И только Кристостур каждое утро со страхом говорил: “Пришел!”, а после полудня, улыбаясь: “Ушел!”
Кемаль-бей был простой и очень симпатичный человек с неизменной улыбкой на добром смуглом лице. Он теперь постоянно подшучивал над Кристостуром, но ни разу не напоминал о “ране”, только иногда с напускной серьезностью шептал тому на ухо: “Иншаллах, все хорошо будет“.
Джорджи-бея я видел лишь однажды, когда был очень плох; его вызвала Фанни. Он работал в операционной, оборудованной между двумя отделениями, но и туда ходил только на операции. Главным врачом лазарета он был назначен по большой протекции из К-поля, но имел репутацию хорошего врача.
Сестры милосердия, а их было человек пять-шесть, все были гречанки; фактически, это они под началом Фанни вели все дела лазарета. Фанни была старая дева, большая умница, отлично владеющая своей профессией. Молодость она провела в К-поле среди армян и свободно говорила на армянском. Она следила за больными и вела административную работу.
Вторая – молодая вдова, толстушка Кириаки, в которой была какая-то нечистая красота. Говорили, что раньше она жила очень богато, но после смерти мужа спустила все состояние в разных городах на покупки, осела в Самсуне и стала здесь сестрой. Она постоянно была в курсе всего, что делалось и говорилось в лазарете, в канцелярии, на кухне и в городе. Если вдруг оказывалось, что ей что-то неизвестно, она в недоумении поднимала брови, мол, как же я это упустила.
Третья сестра, Элли, была скромной красавицей. Ее глаза, каждое утро жизнерадостные и веселые, к полудню уменьшались, а к вечеру становились сонными. Руки ее были всегда слабые и ленивые, но порученное ей дело она выполняла так изящно, словно это не рутинная работа, а гимнастическое упражнение.
Остальные работали в женском отделении, на кухне и в прачечной.
* * *
В конце октября число официальных сообщений стало уменьшаться и вдруг прекратилось полностью. Больные греки начали рассказывать вполголоса, что на Кавказском фронте турки потерпели тяжелое поражение: армии Абдул-Керим-паши разбиты наголову под Клыч-Гядуком, и русские заняли Маназкерт и Ван… Значит, прав был врач из Кавака. Однако с того дня прошло четыре долгих месяца…
Одновременно начали ходить слухи об огромном количестве греческих беженцев, которые занимались грабежами в глубине побережья. От отрывочных сведений Ираклия эти слухи отличались тем, что теперь говорили уже и об армянских беженцах, прибывающих из внутренних провинций.
– Вся территория от Везиркопру до Нигсара теперь полна армянскими и греческими беженцами. И всего лишь неделю назад произошли кровавые столкновения с жандармами в районе Алачами, – говорил Панайот, который, по всей видимости, поддерживал через сестер связь с внешним миром.
Настроение турок заметно упало.
Через пару дней начались массовые обыски в греческом квартале. Они завершились безрезультатно, но попутно выяснилось, что греки укрывали довольно много армянских детей. Пришло распоряжение, по которому все греки были обязаны в течение трех дней официально сообщить о находящихся у них детях. Греки подчинились, но далеко не все. По сведениям Кириаки, греки выдали детей в возрасте от трех до шести лет; их набралось человек 60-70. Полиция поместила их в управе и принялась раздавать всем желающим туркам. Каждый мог обратиться в управу, выбрать понравившегося мальчика или девочку и забрать себе. Кому отдавались эти дети, чьи это были дети, на каких условиях их передавали – никто не знал. Через несколько дней оставшихся, в основном, больных, привезли в лазарет и поместили в женском отделении…
Нас всех очень волновала их судьба, и мы безуспешно пытались разузнать, кто они. Турки же, лечившиеся в лазарете, абсолютно не обратили на это внимания. Они целыми днями сидели группами и о чем-то шептались.
Благодаря своей необыкновенной способности приспосабливаться к любой ситуации и любому окружению Кристостуру иногда удавалось общаться с ними, и он передавал нам услышанные новости. Оказалось, что турки готовят большое нападение на все русское побережье Черного моря, будто бы готовят высадку большого десанта. Будто бы германские субмарины ежедневно проходят через проливы и вместе с турецкими ставят сети вдоль российских берегов, чтобы разом покончить со всеми ее морскими силами. Будто бы одновременно и повсеместно будет очищено от всякого рода беженцев и разбойников и побережье Турции.
Постепенно эти беседы перестали быть тайной; создалась ситуация, когда каждую минуту ожидали нападения. Иногда предположения переходили в разряд фактов, и любое появившееся на поверхности моря отражение какого-нибудь облачка принималось за дым турецких военных кораблей. В такие моменты упавшее настроение турок заметно поднималось, после чего следовали разочарование и новый болезненный упадок душевных сил, изматывающий людей.
Однажды вечером, когда я валялся в кровати, сонная тишина лазарета вдруг взорвалась криками:
– Смотрите, смотрите!
Кристостура не было. Я кое-как доковылял на костылях ко входу в зал, где стоял невообразимый шум.
– Смотрите, смотрите, вон там, вон там..!
Все больные столпились возле двух крайних окон, выходящих на море. Один из них на мой вопрос ответил, что в бухте стала на якорь турецкая подводная лодка. Я стал пробираться вперед. В окна неслось:
– Смотрите…!
– Пах-пах-пах!
– Куда смотреть-то?
– Видел, видел..?
– Ты что, парень, слепой..?
Только я успел подойти к окну, как кто-то воскликнул с глубоким разочарованием:
– Ребята, это ж совсем не то..!
Оказалось, что за подводную лодку приняли … утку.
Этот, на первый взгляд, малозначительный эпизод оказался решающим – настроение турок упало окончательно и бесповоротно.
Ваан МИНАХОРЯН
Перевод с армянского Раздана МАДОЯНА