Начался новый день, полный неожиданностей. Снаружи царило оживление, что было необычно для Кавака. Полный зловещих предчувствий, я стал потихоньку готовить себя к худшему и даже смог сесть в постели. Я видел, что напротив окна, по всей длине улицы стоят и сидят какие-то люди. Это была все та же толпа, которая виделась мне как во сне, когда меня полумертвого привезли в Кавак. Вот и сейчас показалось, что они собрались смотреть, как меня отправляют в Кесарию. Однако чем дольше длилось ожидание, тем больше росли мои сомнения: в больнице по-прежнему было тихо и спокойно, а стоящие на улице люди не проявляли к ней никакого интереса. Только кто-то один поднялся на цыпочки, посмотрел на меня и что-то сказал стоящему рядом. Я откинулся от окна, но когда опять посмотрел в их сторону, они уже сидели и, опустив головы, перебирали четки… Мое сердце сжалось… Понял – будут гнать этап… Солнце уже поднялось и осветило кровли домов напротив, на которых появились женщины в парандже. Босоногие турчата, одной рукой придерживая спадающие штаны, с шумом бегали туда-сюда. Выше, поодаль от улицы, группами сидели и стояли люди, которые постепенно спускались к обочине, где толпа сжималась, и каждый хотел сесть или стать в передних рядах. Удивительно – когда гнали нас, столько наблюдавших не было… Вдруг они все обернулись вверх и стали внимательно всматриваться, затем послышался какой-то странный крик:
– Э-ле – э-ле – э-ле – ле-ле-ле…!
Значит, уже идут… Вот гордо проехали четверо конных жандармов с винтовками наперевес. За ними появились отдельные группы этапируемых, затем пошли толпой… Это был очень большой этап; на сей раз, видимо, гнали последних армян… Они проходили то большими группами, сплоченно, держась друг друга, как члены одного патриархального рода, то вразброс, как уже разрушенные семьи, то вереницей по четверо, по двое, иногда – поодиночке. Они были похожи то на крепкое духом войско, которое думает только о предстоящей дороге, что надо одолеть, и битве, что начнется. Иногда они были похожи на людей, идущих на виселицу ради идеи. Что придавало им духовные силы, не знаю. Тишина, покой и полная тишина – было ли то по закону, по уже сложившейся традиции, или общеармянское поведение при высылке – Бог весть. Взрослые, дети, слабые, сильные, здоровые или больные – все равно; может быть, инстинкт заставлял их идти молча. В стоящей по обочинам толпе, напротив, усиливался гул, в котором пробивались отдельные выкрики:
– Отдай, отдай мне малышей, куда ты их ведешь, пожалей детей…!
– Отдай мне, не уводи с собой, Аллах свидетель, не обижу…!
– Отдай малыша, жалко его, отдай, говорю, Аллах свидетель, как за своим смотреть буду…!
За выкриками следовал топот множества ног и появлялись новые толпы, группы, отдельные люди… Я видел стройных и гибких, как танцовщицы, крепких деревенских девушек; только начавших ходить босоногих малышей; загоревших в поле мускулистых и широкоплечих, как борцы, крестьян, которые, словно подчинившись неумолимой судьбе, тащили на плечах свой скарб, будто это были мощи святых. Казалось, что вслед за ними появится их князь со свитой, который, под балдахином, забрав с собой все свое имущество, вместе со своим народом направляется из родной страны в изгнание… Вдруг от них отделилась какая-то женщина и остановилась на обочине. На руках у нее был ребенок с обвязанной головой, который или спал, или был болен. Рядом с матерью, не понимая происходящего, стояли трое босых мальчиков от пяти до семи лет…
– Отдай, отдай мне, Аллах свидетель, прокормлю, как за родным смотреть буду! – кричал какой-то турок, протягивая к ней руки.
Мать колебалась. Потом вдруг протянула ребенка турку, схватила за руку одного из малышей, чтобы идти дальше. Окружающие подняли невообразимый крик. Мать как безумная вбежала в толпу и скрылась в ней…. Опять показалась, растрепанная выскочила из толпы и, как гиена, забросив одного малыша на спину, пошла, таща за собой второго. Третий с криком побежал следом. Поднявшаяся пыль скрыла идущих, тянулась по дороге в гору, слышался глухой гул…
Кавак опять погрузился в свою обычную дремоту. Словно ничего и не было, словно налетел и пронесся случайный вихрь. Жители окрестных сел Кавака уже были этапированы. Теперь, как говорил Ираклий, наступила очередь самсунцев. Мой разум отказывался воспринимать размеры и размах постигшей наш народ трагедии. Казалось, не было на свете силы, способной остановить это величайшее несчастье, происходящее ясным днем на глазах у всех. Свинцово-тяжелая фатальная необходимость подминала под себя, уничтожала все, даже последний луч надежды, оставляя после себя пустыню…
Вечером неожиданно вошли Алемшах-ханум с Искуи. Что я почувствовал, не знаю. Мать держала подмышкой какой-то сверток, который положила на стул, а сама обессиленно упала на соседний. Искуи была в парандже, в черной чадре с густою вуалью по обычаю турчанок. Резким движением руки она откинула вуаль, посмотрела на меня и, сделав два-три неуверенных шага, села на край постели. Она изменилась до неузнаваемости. От прежней красавицы остались одни глаза, более горящие и умные, чем раньше. Лицо под опущенной до бровей черной повязкой было намного бледнее. Она сосредоточенно смотрела, медлила, словно подбирая подходящие слова.
– Вас уже высылают..?
– Нет…, – голос ее задрожал.
– Я посмотрел на мать; та беззвучно плакала.
– Мать…
Алемшах-ханум выпрямилась.
– Мы твою одежду принесли, сынок, белье, у нас может потеряться…
– Вас когда высылают..?
– Господин Ваан, поверьте, пока не высылают, есть надежда, что сможем остаться…
Голос уверенный, взгляд – тоже. Только показалось, что сдерживает дыхание…
– Да, сынок, ты не мучай себя из-за нас, тебе своей боли достаточно; есть надежда, что остаемся, сынок, прямо сейчас не отправляют. Пир-ага говорил с мюдуром, просил, чтоб отложили нашу высылку; утром сказал, что устроит к кому-нибудь служанками, оставят здесь. Я завтра пойду к Бекир-паше, умолять буду, чтоб взял нас к себе в работницы. Кроме того, думаю для отвода глаз обручить Искуи с сыном Матевос-аги. Отец и сын отуречились, их здесь оставляют; они согласны, надо только получить разрешение кади. Но если завтра устроимся на работу, то и в этом необходимости не будет…
Алемшах-ханум высказала все это не останавливаясь, как хорошо заученный урок. Искуи, слушавшая мать повесив голову, вдруг спросила:
– Господин Ваан, а правда, что вас в Самсун возвращают..?
– Не знаю…
– Пир-ага сказал матери, что сделает все возможное, чтобы вернуть вас в Самсун…
– Возможно… В Хавзе сказали, что возвращают в Самсун…
– Ах, как было бы хорошо, если б вас как можно раньше выслали в Самсун…
– Почему ты так думаешь..?
– Во-первых, там вы будете в безопасности и быстро вылечитесь, потом могли бы хлопотать через консула, чтобы нас здесь оставили и при возможности тоже вернули бы обратно…
– Вас действительно не высылают сейчас, Искуи..?
– Я же сказала, что не высылают… Ой, господин Ваан, какой вы стали недоверчивый… Мы сделаем все, чтобы остаться, слышите..?
Я впал в сомнение и, не зная, что ответить, спросил:
– Кто еще с вами..?
– Директор школы с супругой; дочь Шушик они укрыли у греков, воспитательницы детского сада, Эрмине с матерью, Мадлен – все вам привет передают… Авагяны, Сарафяны, Тоникяны, Токатляны и еще много других. Большая часть квартальских пока еще здесь, только из наших соседей никого нет, одна Тогруч-ханум…
Улыбнулась и добавила, подбадривая себя:
– Вчера вечером мать зажгла свечу, помолилась, задула ее, спрятала. Потом мне на ухо шепчет, мол, и господина Ваана упомянула, не бойся, все обойдется… У меня на душе кошки скребли, но тут смеяться захотелось. Я ей говорю: “После таких испытаний почему я должна бояться за господина Ваана…?”
Послышался крик муэдзина. Я замолчал на полуслове. Алемшах-ханум поднялась.
– Мать, разве нам пора..?
– Вставай, доченька, доктор сказал, чтоб мы до вечернего намаза ушли… Вставай, вставай, завтра опять придем…
При этих словах лицо ее стало жалким, и она добавила дрожащим голосом:
– Сынок, мы кроме твоей одежды и белья еще и твой любимый коврик положили, тот, маленький… Пусть будет с тобой, у нас еще четыре таких есть, что нам с ними делать…?
Наклонилась, поцеловала меня и, еле сдерживая себя, обернулась к Искуи:
– Чего стоишь, застыла, доченька… Попрощайся с господином Вааном, нам идти пора, завтра опять будем…
Холодные влажные пальцы Искуи дрожали в моей руке. Внезапно она вырвала свою руку и бесшумно вышла вслед за матерью. Когда я смог поглядеть им вслед, их уже не было в комнате. Я напряг слух… Ни звука… И снова раздалось оглушающе громкое:
– Ла…а..!
Казалось, что минарет прямо под окнами.
– Иллах… Илл… Алла-ах..!
Голос задрожал, затих… И снова, как из какого-то невообразимого далека:
– Мухаммад расул Аллах..!
День шел к закату. Улица снова оживала. Суматоха в кофейне была необычайная. Ах, если бы только можно было не слышать эти голоса или выпрыгнуть в окно и бежать, куда глаза глядят…! Хрип граммофона, похожий на страшный грохот, дергал, разрывал мозг…
Так тянулось долгие часы. Наконец граммофон замолчал. Снаружи стало тихо… Я вспомнил, что наступило время визита доктора…. И опять какие-то обнадеживающие перспективы, туманные надежды, какие-то возможности, связанные с неопределенными договоренностями… И бой..! Вот, скажем, подходит группа вооруженных армян к жандармам и командует:
– Руки вверх!
Разоружает их и возвращает высылаемых в свои дома….
Я все больше увлекался подобными мечтаниями, постепенно погружаясь в забытье и неизвестность…
Раз внезапно проснулся от стремительного топота скачущего коня, который пронесся под окном и пропал вдали… Сердце бешено колотилось… Показалось, что вижу этого везущего плохие вести всадника, что, выставив кадык, припал к шее коня и несется вскачь…
– Ку-ка-ре-ку-у-у..!
– Ку-ка-ре…!
Петухи заливались, перепевая друг друга.
Я снова погрузился в сон…
Ваан МИНАХОРЯН
Перевод с армянского Раздана МАДОЯНА