Какой был день, час – не помню. Я лежал где-то почти без признаков жизни. В голове иногда появлялась какая-то мысль, но как я ни старался удержать ее, расплывалась и исчезала. Я пробовал уловить ее, но каждый раз снова погружался в забытье. Сколько времени я пробыл в таком состоянии, не знаю. Помню только, что однажды, когда меня непрерывно окликали по имени, мне удалось перебороть свинцовую тяжесть своего полусна-полузабытья. Я лежал в какой-то комнате. Возле кровати сидели двое. Один был государственным следователем из Кавака, второй – представителем персидского консульства Самсуна в Каваке, он представился, назвав свое имя – Пир-ага. Это был улыбчивый, милый круглолицый мужчина; его я видел впервые. Я был слаб, голова кружилась и соображал с трудом.
– Откуда ты родом..? – спросил меня следователь, приготовившись записывать мои ответы на листе бумаге, которую держал в руке.
“Откуда я родом…?”
– Ваан-эфенди, скажите, откуда вы родом, – обратился ко мне Пир-ага с такой уверенностью, словно был моим крестным отцом.
– Иранец..
– Откуда из Ирана…? – спросил следователь.
– Из Тебриза….
– Откуда из Тебриза..?
– Из Караджадага…
– Отуда из Караджадага..?
– Ваан-эфенди…, скажите, откуда из Караджадага..?
– Из села Чехер…
– Сколько тебе лет..?
– Ваан-эфенди…, Ваан- эфенди…! Скажите, сколько.. вам… лет..!
– Тридцать…
Все закончилось. Под подушкой словно со скрежетом вращался мельничный жернов и кто-то пел, захлебываясь, будто в горле стоял комок мокроты…
…И будто бы я возвращаюсь в родной город. Еле волоча ноги в пыльных ботинках, добредаю до окраины. В поле, как длинный серебряный поясок, блестит под солнцем река. “Это Большая река”*– думаю я и устало иду дальше. Передо мной под косыми лучами солнца целое море садов. “Сады ущелья” – говорю сам себе и сворачиваю направо. Еще издали замечаю вершины наших древних платанов, над которыми беззвучно летают вороны. Выйдя на дорогу, вижу наваленные кучей почерневшие, иссохшие доски, между которыми сидит пяти-шестилетний напыжившийся мальчуган; он набирает в горсть просыпанную на землю муку и отправляет в рот. Увидев меня, прячется под досками.
“Вылезай, сынок, не бойся, я армянин”, – говорю я ему. Вдруг обнаруживаю с удивлением, что его нету – пропал. Тогда я продолжаю свой путь и, выйдя на улицу, чтобы отличить от притоков.
Ни одной живой души, ни единого звука. Косые лучи солнца играют на листьях тополей. Я останавливаюсь перед одним из домов и, заглядывая в окно, говорю себе: “Вот”. Затем делаю еще несколько шагов и захожу во двор. “Что это с нашим двором и куда делись наши шелковицы?” – думаю я, с изумлением осматривая пустой двор. В глубине двора замечаю кирпичную веранду. Здесь стоит накрытый белой скатертью стол, за столом сидят мои мать, бабушка, сестры и еще один или два незнакомых мне человека, которых я вижу впервые. Все сидят не шевелясь и смотрят на стол, словно меня нет… Будто я и не приходил вовсе… Я по очереди смотрю на каждого – ни звука, ни движения. Тогда я говорю с горечью:
– Вот как меня встречают….
И направляюсь к воротам. Еще не дойдя до досок, вижу, как мать идет за мной с жалким и виноватым видом. Я останавливаюсь, чтобы она смогла догнать меня. И в это мгновение из-под досок выскакивает какой-то человек и бросается на меня с топором.
– Беги…! – кричит мне мать и бросается на нападающего…
Была темная ночь, хоть глаз выколи. Я только начал приходить в себя, когда вошел богатырского сложения мужчина, которого я вроде уже встречал. Лицо его было красным, будто он только что вышел из бани. Феска сползла на лоб, кисточка спадала на лицо. Большие спокойные глаза с поволокой. Поднес стул, сел, пощупал пульс и, не спуская с меня затуманенного взгляда, сказал:
– Хорошо, значит, такова была воля Бога, чтобы ты выжил. Неисповедимы Его пути, друг мой: тот, кто хочет умереть, остается жить, а кто хочет жить – умирает. Теперь, если Господь пожелает, чтоб ты остался тут, я тебя вылечу, доведу до состояния, когда ты не здоров, но и не болен… Да, обе эти крайние ситуации в нынешних условиях одинаково опасны для армянина, друг мой… Не смотри так на меня, я грек, один из тех греков… Эх, оставим..! Тебе вечером Ираклий должен был передать…
– Ираклий..?
– Да, больничный санитар…
– Так это больница..?
Человек сосредоточенно посмотрел на меня и чуть более торжественно, чем требовалось, добавил:
– Да, друг мой, ты в военном госпитале Его императорского Величества в городе Каваке.
И крикнул в коридор:
– Ираклий..!
На меня сильно пахнуло вином.
– Конечно, воля Божья в данном случае сделала свое дело, но вряд ли Господь смог бы без самого энергичного вмешательства Пир-аги своей силой заставить уложить тебя в этот госпиталь… Ираклий…!
Вошел кто-то, кого мне не было видно.
– Ты где пребываешь, сын Морфея? Положи в стакан воды три ложки мацуна, хорошо смешай и неси сюда.
И, обернувшись ко мне, добавил:
– Он тоже грек, хороший парень, только дрыхнет с утра до вечера; такая вот сонная болезнь. Впрочем, в наших обстоятельствах это единственное спасение … Так или иначе, оставим это… У тебя на голове, кроме ран от удара о камни, на затылке глубокая рана ножом. Кто тебя так..?
– Не знаю…
– А глаз…?
– Ударили…
– Это я без тебя вижу. Чем?
– Бичом…
Он обернулся к солдату, который зашел со стаканом разбавленного мацуна в руке:
– Молодец, давай сюда и до утра можешь быть свободен. Даже если мир перевернется, тебя никто не станет будить.
Протянул мне стакан и добавил:
– Сейчас, друг мой, нужно, чтобы ты рассказал мне всю правду. Скрывать ее от меня у тебя нет причин. С другой стороны, она весьма интересует Пир-агу, который, согласно полученным из самсунского консульства указаниям, должен защищать здесь твои интересы. Ты сам бросился с моста или тебе жандармы помогли?
– Сам…
– Перед этим твои руки были связаны… Где?
– Мои руки не были связаны…
– Не были, говоришь…?
– Нет.
Он поднялся.
– Завтра я разрешу тебе свидание с твоей хозяйкой…
– Моей хозяйкой..?
– Да, а что..?
– Они еще здесь..?
– Да. Вчера и сегодня нельзя, а завтра разрешу. Только имей в виду: пусть придет вечером и уйдет сразу, как намаз начнется. Ты у нас персона значимая, не надо привлекать ненужного внимания.
Вышел. Затем до меня донеслись тяжелые и мерные шаги по деревянной лестнице.
Прошло несколько минут и я опять стал мучиться неизвестностью. Кавак, госпиталь, Пир-ага, консул, моя хозяйка…. А ее дочь, что случилось с Искуи..? Все сразу отступило перед этим вопросом… Прошло довольно много времени, пока на основе ряда умозаключений пришел к выводу, что, кажется, центром всех этих событий являюсь я. В палате, где я лежал на простой койке, кроме двух стульев и табуретки ничего не было. Передо мной была глухая стена. На стене слева висела жестяная плошка. Чуть правее нее было небольшое оконце. Я лежал у правой стены, под большим окном, одна створка которого была распахнута. Вход был со стороны изголовья, и я не мог видеть его – самое легкое движение причиняло мне сильную боль. Голова вместе с левым глазом была обмотана бинтами. Ноги ниже пояса мне не подчинялись. Руки были в нескольких местах исцарапаны и разодраны, но целые. Я помнил в мельчайших подробностях, как бросился в ущелье, но как уцелел – оставалось загадкой… Вдруг мое внимание привлекла вышитая на моей рубашке буква Г. Я не верил своим глазам, но это действительно была Г. Ах, эта буква…! Рубашка жгла мне тело, словно меня сунули в печь. Ясно: подушка, одеяло, простыня – все было домашнее… И мне снова представилась мирная и беззаботная жизнь в Самсуне, затем высылка, Чахалли, Элеви, Хавза, караульня, горное плато, мост, подъем к Каваку, хозяйка, Искуи… Здесь я остановился, потому что две эти женщины, отошедшие на второй план по стечению обстоятельств, значили для меня очень много… Я старался вспомнить, когда в последний раз видел Искуи… В последний раз… Нет, не вспомнил. Но помнил события трех-четырехмесячной давности, которые сейчас казались невообразимо далекими. В моих разорванных воспоминаниях особенно ярким и целостным был вечер, может быть, последний мирный вечер моего возвращения домой в Самсуне, необычно холодный. Все уже предчувствовали грядущие несчастья. Квартал замер, на улицах не было ни души. Куда-то исчезли даже махаджиры, обычно заполнявшие квартал. Когда я дошел до угла нашей короткой улицы, с удивлением заметил, что в окне моей хозяйки нет света. А это означало, что калитка откроется сама, потому что Искуи (разумеется, совершенно случайно) всегда оказывалась возле окна и, заметив меня, своевременно потянув за шпагат, откидывала щеколду. Дверь и в самом деле отворилась. Я закрыл ее, запер, поднялся наверх. Не дойдя еще до своей комнаты, услышал голос Алемшах-ханум:
– Сынок, мы не ложились еще, зайди на чашку чая, уж очень холодно.
Я зашел. На медной жаровне над подернутыми золой углями урчал чайник. Мать и дочь сидели рядом, на разостланных циновках. Кот Деверь наполовину залез под жаровню и довольно мурлыкал.
– Ой, сынок, где ты ходишь..? Садись, садись, чай готов, сейчас и твою жаровню разворошим.
– Не надо, Алемшах-ханум, мне скоро ложиться, – сказал я.
– Хорошо, заберешь нашу, здесь уже тепло. Ну, какие новости…
– Да никаких. Я у Пиранянов был…
– Вчера ночью я от повитухи Мариам слышала, что Бекир-паша сказал Тоникяну -эфенди, мол, скоро все успокоится; правда ли это, сынок, или досужие разговоры…
– Конечно, все должно уладиться…
– Ну, слава Господу. А то я вчера ночью не смогла уснуть, после полудня прилегла едва на час и сейчас сна ни в одном глазу… Дай Бог ему долгой жизни, пусть ребенок будет счастлив, уж очень хороший малыш…
Я посмотрел на Искуи – понять, о чем говорит ее мать. Она улыбалась, приложив палец к губам.
– Я о новорожденном ребенке Арташеса-эфенди говорю, сынок. Вчера ночью смотрю – у Вардапетянов большая лампа горит. Думаю, гости у них, посмотрела еще, Арташес-эфенди то стоит под окном, то ходит. Вспомнила, что Ашхен рожать должна. Встала, пошла к ним. “Да”, – говорит мне Арташес-эфенди. Вошла, смотрю, а повитуха Мариам уже там, и Ашхен кричит – схватки начались. Не прошло и часа, мальчик родился, да еще какой молодец, вот…
И развела руками, показывая, какой богатырь родился у Арташеса, да так и застыла.
Искуи зажимала рот рукой и раскачивалась, сдерживая смех.
– Слава Богу, и у тебя улыбка на лице появилась…
– Мать, с самого утра ты только об этом младенце и рассказываешь, у меня уже сил нет слушать. Оставь, пусть лучше господин Ваан что-нибудь расскажет, а мы послушаем…
– Хорошо, дочка, пусть рассказывает…
– Расскажите, господин Ваан, еще не поздно, да и завтра воскресенье, можем поспать подольше.
– Да не знаю я, о чем рассказывать…
– О чем хотите, нам все равно…
– Ну, тогда расскажу о беде, что случилась с одной из наших гор…
Ее глаза заблестели; эта девушка была прирожденным этнографом и фольклористом…
– О беде горы…?
– Да, о беде одной из наших гор, Кяпаза. О ней когда-то очень давно в такой же вечер рассказала мне бабушка.
В эти дни я особенно часто вспоминал родные места; обострилось ощущение оторванности, словно я предчувствовал будущее, и необходимость избежать несчастий и занимала и подавляла меня. В этот вечер я был особенно далек от Самсуна и рассказывал больше сам себе.
– Много лет назад у подножья Кяпаза жил отшельник, после смерти жены удалившийся от мира со своей единственной дочерью. Тогда Кяпаз был одной из самых высоких вершин среди наших гор. Его острая, покрытая снегом шапка зимой почти всегда была окутана облаками. В буранные дни вокруг его вершины носился ветер, размахивая своими сказочными крыльями. В пещерах и расщелинах под вершиной укрывались орлы. Когда наступала весна, Кяпаз обнажал перед небом свою седую голову, и его склоны покрывались цветами и травами. Вниз по склонам бежали, весело журча, тысячи ручьев и, звеня, как колокольчики, прыгали по скалам. Там и тут били пенистые фонтаны. И, по-львиному распустив гривы, вспрыгивали, ложились в расщелинах, в низинах. Летом Кяпаз гудел от голосов диких зверей и птиц. И жара, опьянев от страстного аромата цветов, качалась в воздухе. Его расщелины, лишенные снега, вечерами издали казались дремлющими змеями. Когда тьма сгущалась, скалы засыпали, как неожиданно застигнутые сном богатыри. Ночью на цветах повисали росинки. И когда вновь рассветало, они дрожали, как слезинки на глазах. Вот каким был Кяпаз в те древние времена…
Несколько козлят, домик, он сам и дочь – это был весь мир отшельника. Он просыпался рано утром и, простирая руки, молился Кяпазу – ведь Господь был там, на его вершине. Затем принимался за работу: пахал, сеял, жал, убирал урожай, делал припасы на зиму…
Дочь с восходом солнца гнала пастись козлят. Еще совсем маленькой она умела лазать по горным кручам. Теперь у нее была одна мечта – подняться на вершину Кяпаза.
И этот день пришел. Солнце едва послало на землю свои первые лучи и пока еще слабое дневное тепло, смешиваясь с прохладой ночи, колыхалось в воздухе. Ее тело только начало просыпаться. Но когда она прошла немного вверх по склону, и серебряные капельки росы, лежащей на цветах и травах, смочили ей ноги, все ее существо наполнилось жизнью. Она устремила полный решительности взгляд на вершину Кяпаза, где еще курился густой туман и белой фатой тянулся вверх. Она не шагала, а летела, как на крыльях, перепрыгивая со скалы на скалу. Ее душа горела, и в жилах, казалось, струился огонь вместо крови. Так достигла она высокой отвесной скалы, что прислонилась к плечам трех каменных людей, созданных природой. Удивилась девушка: “Это когда и почему они окаменели?”… Из глаз их лились слезы и жемчужинами падали к ногам. Опечалилась девушка и хотела было вернуться, но поднялась на верхушку скалы и застыла в удивлении от льющихся вокруг странных звуков: скала играла, как свирель, водопад, журча, прыгал сверху на черные камни и разливался у их подножья. Склон горы здесь был почти ровным и переходил в обширный луг с бархатной травой. Заря еще только сбегала с него, скользя по траве. Вдруг она вздрогнула: навстречу ей стремительно скакали трое вооруженных всадников. Остановились, обменялись какими-то непонятными словами. Дочь отшельника испугалась и хотела было бежать, но в тот же миг один из всадников схватил ее, бросил поперек седла, сам вскочил в седло, и погнал коня вверх по склону. Двое других последовали за ним. Девушка затрепетала, забилась, как раненая лань, стала бороться, кричать, но бесполезно. Немного спустя она уже лежала без сознания на коленях скачущего всадника, как лист, сорванный с дерева летней бурей.
Отшельник давно уже искал дочь и увидел, как ее похитили. Его сердце забилось как сумасшедшее, и он побежал со всех сил вверх по склону, но сколько он мог бежать…? Дыхание стало прерываться, он остановился, понял, что не сможет догнать похитителей. Тогда он опустился на колени, чтобы молитвой испросить помощи у Бога. Опешил: не мог молиться, слова отделились от мыслей. Но вдруг произнес:
– Не вернешь дочь, я с тобой знаешь что сделаю…!
Онемел от испуга: молитва превратилась в угрозу; подумал, что сначала надо было пообещать принести в жертву всех козлят. Однако увидев, что всадники все дальше, в ярости вскочил и опять побежал следом. Теперь он бежал, как пьяный, шатаясь из стороны в сторону, и понемногу терял сознание. На миг ему показалось, что нашел выход, и он закричал изо всех сил:
– Пожалейте…!
Кони вдруг остановились и, взметнув гривы, стали на дыбы.
– Пожалейте.., пожалейте.., смилуйтесь над стариком…!
Но плетки опустились на их бока и они, грызя удила и высекая подковами искры, полетели дальше – к вершине.
Отшельника, казалось, кто-то сильно толкнул в спину, и он сделал несколько шагов вперед. Перед ним был холм; он вскарабкался на него, но сил бежать дальше уже не осталось. Он упал.
Всадники достигли края вечного снега, и он, как фарфор, ломался под копытами их коней.
Отшельник нечеловеческим усилием поднялся на ноги, но опять упал, едва сделав три-четыре шага; попытался закричать, позвать на помощь, но в горле пересохло, язык не ворочался.
А всадники уже были на вершине. Кони огненными глазами косили по сторонам, снег здесь был твердым, как камень, и гладким, как лед. Всадники нахлестывали коней, но те лишь поднимались на дыбы и встряхивали гривами – они не могли спуститься по склону. Кяпаз, казалось, пригвоздил их к себе.
У отшельника зародилась смутная надежда. Он смотрел не отрываясь и ничего не мог понять. Потом вдруг поднялся с неожиданной силой, но зацепился ногой о камень и упал. Тогда он наполнился местью и закричал, обращаясь к вершине:
– Будь ты проклята, гора, проклята навеки..! Пусть рухнет, развалится, обрушится твоя острая вершина…!
Внезапно раздался ужасный грохот. Земля затряслась в конвульсиях, и повсюду стал слышен рев, будто ревели сотни голодных тигров. “Вставай, беги!” – пронеслось в голове отшельника. Гора сразу взорвалась и вершина ее обрушилась с неописуемым грохотом. Земля тянула, тащила отшельника за собой вниз. Грохот становился все громче. Окрестности погрузились во мрак. Земля, деревья, травы, глыбы льда, скалы, камни – все пришло в адское движение, все катилось, валилось, скользило, разбивалось и грохотало в тучах пыли.
Оглушенный отшельник попробовал подняться, но в этот миг огромная каменная глыба, летя с вершины, упала ему на ноги и, раздробив кости, покатилась дальше.
Наконец грохот стих. Но почти одновременно поднялся сильный ветер, который свистел, завывал, поднимая густые тучи пыли. И не понять было – день или вечер на дворе. Солнце было светло-красное, словно больное. Мрачная пыль, как страшная туча, скреблась о склоны Мравского хребта.
На расстоянии многих миль люди впали в панику. На востоке татевцы, на севере – крестьяне Бананца, на юге – жители Нагорного Карабаха в своих полях и селах, оцепенев, смотрели на буйство ужасной стихии.
Особенно сильной была паника в селах у подножия Кяпаза. Перепуганные насмерть сулухцы бежали друг к другу, силясь сообразить, что происходит. Геташенцы, надвинув папахи на глаза, смотрели и пытались понять, что за золотистая туча, словно красная лента, захватывает сотни миль и, то расползаясь, то сжимаясь, ползет с горы вниз. И даже далекие барсумцы потрясенно застыли между своих скал.
А у подножия Кяпаза уже все успокоилось. Дневная жара под лучами заходящего солнца карабкалась вверх по скалам, и от нагретых под солнцем камней шел пар. Бесчисленные родники Кяпаза на миг оросили его рухнувшие склоны, затем вдруг все пропали, затаились где-то…
Солнце зашло. Ночь, медленная как змея, ползла вверх по склону Кяпаза. Луна скорбела, окруженная черными тучами, торопливо катилась по небу и только иногда бросала свои лучи на разбросанные повсюду валуны.
Наступал рассвет. Небо на востоке посветлело и постепенно разрывалось на темно-серые полосы. Горизонт багровел. Под Кяпазом, между каменных осыпей¸ сгущались силуэты пропастей; гнездящаяся там мгла выступала и карабкалась по морщинам каменных плит…
Рассвело. Под повисшими со спокойного неба облаками на склонах рухнувшего Кяпаза торчали, словно головы сказочных богатырей, вершины клиновидных скал. На одной из высоких глыб сидел орел и, распустив крылья, следил за истекающим кровью отшельником…
В окрестных селах наступало свежее и прекрасное утро. Молочно-белые облака, тесня друг друга, толпились на склонах, как новый хребет небесных гор. Был воскресный день. Все давно уже были на ногах. Мужчины собрались в центре села, женщины – на кровлях, во дворах, дети бегали туда-сюда в нетерпеливом ожидании новых событий. Каждый искал под нависшими облаками Кяпаз, который давно уже должен был открыть свою гордую вершину. И опять более всех других были испуганы сулухцы, у которых Кяпаз всегда был перед глазами – и днем, и ночью. Женщины, собравшись на кровлях, о чем-то шептались. Старухи молились, воздевая руки к небу. Мужчины в центре села делали тысячи предположений.
Вдруг один подал голос:
– Люди, а Кяпаз-то рухнул…
Люди приняли его за сумасшедшего
– Смотрите, смотрите..! Кяпаз рухнул.., вот…!
– Да, да..! – закричала ошеломленная толпа.
– Видите, – задыхаясь закричал остроглазый сельчанин, – у него теперь две вершины..!
– Две вершины…!?
Все село было взбудоражено; женшины сбежали с кровель и побежали по дворам, передавая друг другу:
– Слышали, Кяпаз рухнул, у него теперь две вершины…
Мальчишки кричали всем встречным:
– Кяпаз рухнул.., Кяпаз рухнул…!
Собравшиеся в середине села люди все еще смотрели, не веря глазам.
– Это все наказание за наше грехи, – сказал остроглазый крестьянин.
– Какие грехи, о чем ты, раб божий.. ? Это свидетельство наших мучений и горестей… – вступил в разговор какой-то старик.
Крестьянин, что неотрывно наблюдал за горой, вдруг воскликнул:
– Смотрите, смотрите.., вон туда…, кто та окаменевшая девушка, что на глазах у всего света сидит на коленях окаменевшего всадника..!?
Толпа заревела.
– Де…вушка…!?
Кто-то поднялся на первую попавшую кровлю и возбужденно закричал:
– Люди, где ваша честь..?
Люди смотрели на него, раскрыв рот.
– И вы допустите, чтобы наши жены и дочери смотрели на эту бесстыжую девку..!?
Люди озадаченно закричали:
– Горе нам, горе.., мы обесчещены, что нам делать..!?
– Надо разбить, сбросить с горы…!
Все засуетились. Даже в самых отдаленных деревнях только и было слышно:
– Кяпаз рухнул…
– Кяпаз рухнул…
– Кяпаз рухнул…
Бесчисленное множество людей потянулось к обвалившемуся Кяпазу со всех сел дальних и ближних – кто на коне, кто на арбе, кто на осле, а кто и пешком. И не понять было, что это: скорбь, пир, праздник или война. Молодайки в пестрых платьях, пожилые женщины в темной одежде, мужчины в черных папахах, босоногие мальчишки – все шли к Кяпазу. Взмыленные кони с топотом бежали по подошве рухнувшего Кяпаза и, широко раздувая ноздри, потряхивали гривами, грызли удила. Чем выше поднимались, тем круче становилась дорога и тем уже. Еще выше рухнувшие скалы образовали ущелье, с краев которого свисали изломанные деревья без корней. Остроглазый крестьянин, ехавший первым, вдруг натянул поводья и воскликнул:
– Люди, что это…? Нет дальше дороги… Тут гёл (озеро)…!
И подоспевшие за ним озадаченно вскричали:
– Гёл…, гёл… Гёлгёл…
Это озеро образовалось из воды, сбежавшей с вершины Кяпаза. Оно укрылось тут, закрыло свои берега упавшими деревьями, кустами и высокими цветами, пестрыми травами. Тогда оно было взбудоражено и мутно. Теперь Гёлгёл всегда спокоен, и вода в нем прозрачная…
Всадники повернули и поехали по другой, окольной дороге, а за ними, фыркая, потянулись терпеливые ослы, мечтательные и безразличные волы. И чем дальше они ехали, тем больше росла в людях усталость, и перед лицом ужасной стихии их ярость сменялась болью. Гора, и в самом деле, наполовину обрушилась; двое всадников окаменели, повисли над бездной, на второй вершине окаменел третий со своим конем и переброшенной через седло дочерью отшельника.
Люди уже поднялись довольно высоко, когда их кони вдруг встали на дыбы и остановились… Там лежал умирающий отшельник, еще в сознании, ясно представляющий все происходящее. Всадники соскочили с коней и подошли к нему; следом подоспевали пешие:
-Кто та бесстыжая девка, что лежит в объятиях окаменевшего конника? – спросил остроглазый крестьянин.
– Моя дочь…
– Твоя… дочь..!?
Толпа опять заволновалась.
– Горе нам, бесчестным…!
– Горе нам! Это дочь отшельника…!
Отшельник, опираясь о камни, поднял голову и перекрестился слабеющей рукой. Сразу воцарилось спокойствие. Мужчины обнажили головы, пожилые женщины опустились на колени, молодайки, всхлипнув, отошли в сторону, дети посмотрели на взрослых.
Отшельник прошептал:
– Смилуйтесь, пощадите мою старость, моя это дочь, невинная она, ее силой увезли… Я виновен, я проклял… Гора обрушилась, и она окаменела…
Потом он вдруг согнулся и упал, простирая руки…
Горе объяло всех; женщины в скорби разодрали рубашки, мужчины распустили кушаки, чтобы перевязать отшельника, молодухи побежали к Гёлгёлу, чтобы принести воды. Но отшельник уже был мертв…
И тогда они похоронили отшельника, положили на могилу каменную плиту, выбили на ней крест и спустились вниз…
С тех стародавних пор и до сегодняшнего дня жители окрестных деревень в этот день поднимаются на паломничество к могиле отшельника на склоне Кяпаза. И каждый из паломников отрезает лоскут от своей одежды и привязывает его к веткам растущих тут и там кустов. Так они передают все свои беды и горести Кяпазу, потому что в его нагой груди столько горя, что вся боль и беды людские ничто по сравнению с ним…
Я, как слепой ашуг*, все более и более увлеченный очарованием своих детских воспоминаний, не учел того, как в эти тяжелые дни отразится эта история на двух моих слушательницах. И когда я встал, собираясь уходить, Искуи вдруг схватила меня за руку и закричала, задыхаясь:
– Не уходите…!
Казалось, в этот миг нам всем угрожает страшная опасность. Я никогда не видел ее такой – лицо побледнело, губы крепко сжаты, влажные пальцы дрожали в моей руке.
– Искуи…! – удивленно упрекнула ее мать.
Она выпрямилась, на лице появилась виноватая улыбка, потом словно овладела собой и произнесла:
– Мать, ночи теперь такие длинные, я и не заметила, что уже поздно…
Я поднялся, озабоченный более, чем перед приходом к ним…
– Сынок, возьми жаровню, у нас уже тепло…
– Мать, я ведь развела жаровню для господина Ваана, ты что, забыла?
И тоже поднялась и добавила, обращаясь уже ко мне:
– Только надо угли разворошить…
Ваан МИНАХОРЯН
Перевод с армянского Раздана МАДОЯНА