МЕЖДУ ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ
Я проснулся и вскочил от звука открывающейся двери камеры. Вызывали в канцелярию. Я опешил от неожиданности, а когда собрался выходить, увидел мнущегося возле двери Мышиную мордочку.
– Эфенди обещал мне два меджидие…
Сказал, что разменяю и отдам по возвращении.
Я ожидал увидеть в канцелярии доктора Сидки и начальника жандармов. Однако кроме молодого чиновника никого не было. Увидев меня, он вежливо пригласил подойти поближе.
– Из самсунской полиции получен приказ отправить вас назад, – сказал он тоном, показывающим, что вынужден подчиниться этому приказу.
Я предполагал все что угодно, только не это, и поэтому опешил.
– Однако, согласно тюремным правилам, мы высылаем вас в распоряжение кавакского мюдура.
Он смотрел на меня так, словно собирался обсуждать со мной это решение. В какой-то момент хотел продолжить играть свою роль, но откинулся на стуле и сказал с сомнением:
– Дорога длинная – у вас есть деньги на арбу..?
Я достал из кармана возвращенную Гарегином бумажную лиру и положил на стол.
– Это много; достаточно двух меджидие. У вас мелочь есть?
– Нет.
– Садык!
Стоявший в дверях Мышиная мордочка быстро и бесшумно приблизился к нам.
– Разменяй деньги и позови кого-нибудь из аробщиков – надо отвезти эфенди в Кавак.
И снова начал писать. Я немного отошел назад и стал думать о будущем. Вспомнил товарищей, оставшихся в самсунской тюрьме – Терзяна, Погосяна, Пираняна… Так, значит, опять Самсун, тюрьма, друзья по несчастью, общая гибель… Что ж, справедливо… Однако возвращаться в Самсун, откуда изгнали армян, было тяжело…
Вернулся Мышиная мордочка, положил деньги на стол и сообщил, что арба готова.
– Позови аробщика!
Вошел измученный крестьянин и, сложив на животе руки, с подчеркнутой скромностью остановился подле двери. Но не прошло и минуты, как он забыл о своей позе и начал оживленно шептаться с Садыком.
Чиновник посыпал письмо песком, перечитал в уме, шевеля губами, вложил в конверт, надписал адрес, запечатал сургучом и поднялся на ноги.
– Отвезешь эфенди с этой бумагой, доставишь мюдуру Кавака. На тебе два меджидие. Смотри, довези эфенди без проблем…
– Не волнуйтесь, бей, до сих пор с моей арбой ничего…
– Ладно, – прервал его чиновник. Затем обернулся ко мне, передал остальные деньги и добавил:
– Можете идти.
Прямо у порога я отдал Садыку обещанные два меджидие. Его маленькие глазки засверкали, он начал сыпать какими-то благословениями. Нора, в которую я вернулся за шляпой, теперь казалась совсем другой: здесь я оставлял часть своей жизни…
– Как хорошо, эфенди, что тебя отправляют в ту сторону. Сулейман-ага родом с Кавака, я его знаю, он хороший человек, я ему сказал все что надо, довезет без приключений…
Я взял свою шляпу, узелок, оставленный Гарегином, и вышел. У тротуара стояла двухколесная квадратная арба. На передке, на свернутом кое-как куске войлока дремал мальчуган в обносках. У входа стояли аробщик, Мышиная мордочка и тюремный стражник. Хвосты тощих волов, их впалые почерневшие от грязи животы свидетельствовали, что они давно не вылезали из-под ярма. Увидев меня, мальчуган торопливо слез с арбы. Я сел на ее краешек, хотя с куда большим удовольствием пошел бы пешком, и мы тронулись в путь. Странно, что меня отправляют без охраны. Первой мыслью было, что я могу сбежать по дороге, еще до Кавака. Чуть выше в ряд стояли 20-25 таких же ароб.
– Сулейман-ага, Сулейман-ага, куда едешь..? – кричали аробщики.
– В Кавак, в Кавак,- живо отвечал мой возница.
Солнце стояло в зените. Обжигающие лучи, казалось, прожигали мне мозг. Как я ни поворачивался, чтобы защитить глаз от солнца – все без толку: оно было везде – на моем лице, руках, на дороге, на холмах, на полях. Легкий ветер поднимал с холмов мелкую, словно просеянную пыль и нес ее в долину. Стояла духота.
Мы отъехали достаточно далеко от города, когда я, наконец, убедился, что меня в самом деле отправили без конвоя. Мысль о побеге стала занимать меня все больше и больше. Я начал припоминать дорогу – Хавза, затем караульня, долина, Кавак, Чахалли, Самсун. Было ясно, что в первых трех районах бежать было некуда и невозможно. Во-первых, я не знал дороги, во-вторых, насколько мне было известно, там не было греческих сел. С другой стороны, было столь же очевидно, что в Каваке меня опять будут держать в тюрьме, а бежать из Чахалли или Самсуна было безнадежным делом. Оставался единственный выход – бежать, пока не доехали до Кавака. Я смутно начал припоминать этот разбросанный по холмам уездный городишко, его единственную улицу, по которой мы ехали, вершину горы, поля за ним. Я не сомневался, что оттуда часа за три-четыре смогу добраться до Чахалли. Возможность укрыться затем в Гаты-кее или каком-нибудь другом греческом селе казалась мне совершенно реальной. Теперь оставалось только определить, когда мы будем подъезжать к Каваку. Ясно, что если днем, побег будет невозможен. Эта мысль на мгновение повергла меня в уныние. Однако чуть погодя я сообразил, что на волах мы никак не сможем добраться туда засветло.
От стука арбы разболелась голова. Я слез и пошел пешком. Только после того, как кончились жалкие запасы в узелке, оставленном Гарегином, я понял, как неосмотрительно было с моей стороны не купить в Хавзе хлеба. Но я был настолько уверен в успехе замышляемого побега, что вскоре забыл и об этом. Я аккуратно завернул в кусок ткани салфетки и полотенца, как драгоценную память о Гарегине, и привязал поверх пояса, чтобы не потерять и не забыть.
Волы шли медленно. Отец и сын шагали перед ними и вполголоса беседовали. Если б я знал дорогу… Сейчас мой побег не представлял сложности. Но куда бежать – могу ли я быть уверен, что за первым же поворотом не натолкнусь на какую-нибудь стаю погромщиков… Отец, увидев, что я слез с арбы, замедлил шаги, пока она не нагнала их.
– Когда доберемся, Сулейман-ага?
– Аллах ведает, сынок. Если так пойдем, после азана (вечерняя молитва) доедем. Садык-эфенди мне все сказал; ты не беспокойся, доставлю тебя в Кавак в целости и сохранности. Он сказал, что ты перс, и я удивляюсь, зачем тебя выслали… Что сказать, милый, пусть будет проклят тот, кто все это затеял… Столько лет живу на свете, никогда такого не видел…. Вах-вах-вах…! Что за несчастье свалилось на головы этих бедных армян…! Никогда не видали, не слыхали такого, сынок, Аллах не потерпит такого беззакония…
– Что с твоим глазом, сынок, не похоже, чтоб ударили, если упал, так опять…
– Упал…
– Об камень ударился..?
– Об камень…
– Не скажи, не скажи, милый. Пусть Аллах и врагу моему не пошлет такого несчастья. Двадцать пять лет назад и со мной такое было. Чего только не делал, каких снадобий не перепробовал, чуть не ослеп. Я тогда конюхом служил у
Джафар-бея из Токата. У Джафар-бея конь был игривый, горячий; не мог один оставаться, начинал ржать, пока голос не срывал. Его нельзя было даже на водопой одного вести – только вместе с другими. Раз у Джафар-бея гости были. Потом сели на коней, уехали. Игрунок один остался, стал кидаться туда-сюда, ржал, ржал, наконец, присмирел, стал грустный перед яслями. Вечером я подумал – надо его напоить. Ничего, он смирно пошел следом за мной. Напился, стал копытом землю рыть возле водопоя, успокоился. Я думаю, дай напьюсь сам, и пойдем обратно. Намотал конец поводьев на руку, только к воде нагнулся, он заржал, как сумасшедший, выскочил из ручья, понес по камням. Что за несчастье было, сынок, ни поводья не могу отвязать, ни на ноги встать; тащил, тащил по камням¸ я ударился глазом, ничего не видел. Он отвязался, ускакал. Оказалось, наших коней увидел, к ним бежал. Джафар-бей с гостями его и поймали. Они потом хохотали до упаду. Джафар-ага говорил мне: “ Ты зачем его одного на водопой отвел?” Хорошо хоть, забрали меня с собой. А глаз чем дальше, тем сильнее болит. Я пришел в Кавак. Пол-лица опухло – прямо как тыква какая-то. Родственники посоветовали ехать в Самсун. Поехал. Дай Аллах долгой жизни карагиссарцу доктору Хиндляну, кто знает, где он теперь… За два месяца вылечил мой глаз. У меня деньги совсем кончились и работу не смог найти. Нанялся грузчиком, немного накопил, чтобы в Трапезунд ехать, к брату. Приехал в Трапезунд и узнал, что брат мой, оказывается, месяц как в Стамбул уехал. Сейчас в Кайсери живет, разбогател, дом у него, земля, четыре пары волов, три лошади, две или три жены, больше пятидесяти овец. Ты скажешь, мол, брат разбогател, а ты таким и остался – судьба, сынок, судьба, нет мне в жизни счастья… Что только не делал, куда только не ездил, за что только не брался – такая моя судьба, никогда мне не везло…
Аробщик разволновался, то и дело останавливался, рассказывая мне о своих несчастьях.
– Теперь еще и жена померла, единственный сын остался, я его с собой всюду беру… Что поделаешь, оставить не с кем; знаю – мучается, только говорю сам себе: “Пусть смотрит, запоминает дороги, учится – это тоже работа, вырастет, без куска хлеба не останется…”
– Ты меня теперь спроси, что бы со мной было, не имей я эту арбу и волов… Ах, сынок, упокой Аллах душу чорбаджи* Григора… Если бы не он, у меня и этого бы не было… Жаль, жаль Григора-эфенди… Враг веры… Это Григор-эфенди враг веры?… Уже сколько лет я его знаю, он от мусульман ничем не отличался… Его, Акоба-эфенди, Оганес-агу – вместе со многими другими всех вырезали в ущелье Амасии… Закричали “Аллах акбар” и накинулись на несчастных…
Пожелтевшие лошадиные зубы возницы шатались.
– Хорошо, хоть дети чорбаджи Григора спаслись. Сеид-эфенди сказал: “ Сирот не трогайте, заберите к себе, это дело угодное Аллаху… Старших дочек возьмите в жены… Одну, две, три, четыре жены возьмите, больше четырех – грех…” Малышей заберите хоть пять, хоть шесть, кто сколько может. Я тебе, братец, скажу, что дочери чорбаджи Григора…
Внезапно возница бросился вперед и, запыхавшись, закричал: “О-о-о-о-о!”, криком останавливая волов. Арба, толнув мальчика, выкатилась с дороги к кустарнику. У меня кончались силы, я шел с трудом. Ветер заметно усилился. Едва дойдя до вершины холма, я заметил внизу, в долине, идущий караван верблюдов. “Динь-дон, динь-дон, динь-дон” – звенели колокольчики на шее вожака. Лучи косого солнца иногда вдруг сверкали на его нагрудных украшениях. Справа шел, держа веревку, человек, совершенно не похожий на верблюжатника. Когда караван подошел, я изумился: человек подпрыгивал и бегал вокруг верблюда, словно подбадривая его движениями рук и головы, иногда нырял под его шею и рассматривал “талисманы” на шее животного. Сделав еще шагов пять-шесть, верблюд остановился и высокомерно посмотрел на меня. Почти одновременно из-под его шеи выглянул и тот человек. У меня прошел мороз по коже: это был он, тот самый безумец из Амасии. Сделал два шага ко мне, в ужасе застыл на месте.
-Ал- ла-ла-ла-лах…!
Отпустил узду, приложил руку к щеке, на какое-то мгновение застыл, задыхаясь, глотая ртом воздух, потом вдруг изо всех сил припустил вниз по дороге, крича во весь голос:
– Я- ху…я-ху… я-ху-у-у…!
Караван остановился. Снизу ветер доносил дикие крики:
– Эй, в чем дело?
Подоспели два других верблюжатника. Стоя возле вожака, они с гоготом следили за тем, как бежит одержимый. Увидев меня, посерьезнели и подошли поближе. Снизу к нам уже подходил мой возница.
– Ты кто такой? – спросил один.
– Государственный человек,- спокойно ответил аробщик, доставая из-за пазухи конверт. – Из Хавзы посылают в Кавак.
Показал письмо. Верблюжатники посмотрели на сургучную печать и ушли, ведя в поводу вожака.
Звон верблюжьих колокольчиков доносился, как из медного котла, заполнив все вокруг. Караван был большой, груз – тяжелый; было очевидно, что везут боеприпасы. Копыта верблюдов опускались на землю, как пружины, ноги выбрасывались в стороны. Безразличные, торжественные, они проходили рядами, задрав морды, и каждый смотрел на меня с презрением….
– Так о чем я говорил? Искандар-эфенди взял…
– ……?
– Дочери чорбаджи (торговец, богатый христианин) Григора… Что с тобой, эфенди..? Давай скорее, садись на арбу…
Я сел, мы тронулись. Издали, то усиливаясь, то пропадая, доносился глухой звон верблюжьих колокольчиков. Лучи солнца иногда еще мерцали на горизонте, время от времени пропадая за ползущими тучами. Окрестности, казалось, поднимались волнами, грозя все поглотить. Слева высокие кусты качались под ветром как пьяные, бросались по сторонам, словно объятые горем женщины, били своими ветвями по склонам. Шаг за шагом подступали к нам поздние сумерки. Во всем вокруг чувствовалась какая-то насмерть перепуганная торопливость: земля, кусты, лучи света – все спешило, убегало и пропадало в пыли, не в состоянии уберечь себя.
Арба ехала по краю долины, поднимаясь все выше. Я не имел представления, где мы, на каком отрезке пути. Слева тянулись кустарники, справа – бесконечные каменные осыпи. Аробщик с сыном постепенно ушли вперед. Иногда, укрываясь от ветра, они оборачивались, смотрели на арбу и снова продолжали свой путь. Волы шли медленно, качаясь, по раз и навсегда заученной дороге, и, наверное, думали только о том, куда ступить, чтобы не разбить копыта о камни.
Видневшееся из-за тучи солнце уже заходило, когда впереди, в кустарнике я увидел человека с топором.
Меня не волновало, кто он. Но человек вдруг бесшумными прыжками пробежал перед волами и, вращая остекленевшими глазами, бросился на меня. Я не сделал ни единого движения, не издал ни звука. Но человек с уже занесенным для удара топором вдруг замер на месте:
– Ты кто такой? – прошептал он, выпучив глаза.
Никакого желания ответить ему у меня не было. Человек был настолько одержим стремлением убить меня, что весь дрожал, стоя на месте. Раздавшийся вдруг крик автоматически отвлек мое внимание.
– Эй… Эй, эй…!
Аробщик стремглав несся к нам, размахивая руками:
– Не убивай.., стой.., не убивай!
Добежал, стал между мной и разбойником:
– Не бей, погоди…!
И перевел дух, чтобы объяснить:
– Погоди, сейчас покажу…
Стал копаться за пазухой… Справа..? Слева…? Письма не было. С ужасом посмотрел на мужчину с топором, потом вдруг лихорадочно, быстро-быстро стал хлопать по карманам. На искаженном страхом лице появилась улыбка… Нашел… Вот оно…
– Я государственный человек…
Сургуч, адрес, конверт, – все на месте, как положено.
– Везу его из Хавзы в Кавак…
Разбойник с топором кисло смотрел то на меня, то на него, потом втянул голову в плечи, посмотрел вокруг, как промахнувшийся охотник, и в несколько прыжков опять пропал в кустарнике. Возница минуту стоял, остолбенев, затем резко погнал волов. Когда арба немного отъехала от кустов, он стал нахлестывать их с еще большим нетерпением. Гнал, не отрывая глаз от кустарника, подбадривая волов, затем понемногу успокоился. Когда мы были уже достаточно далеко, он стал выговаривать сыну:
– Я тебе сколько говорил, чтоб ты за арбой шел. “Нет, я с тобой хочу …” Видишь, что получилось… Дикарь, неуч… Ну, ты у меня увидишь… Не будь я Сулейман-ага, если с тебя шкуру не сдеру. Погоди, доберемся до места, тогда поймешь, кто я такой…
Чем больше он ругал, тем больше распалялся.
– Свинья, свиное отродье, ты у меня попляшешь… Я об тебя не одну палку обломаю, пока уму-разуму не научу…
Мальчик, однако, уже настолько отстал от арбы, что не мог слышать отцовских угроз. Возница замолчал, и, взяв прут за спину, пошел перед арбой. Чем выше мы поднимались, тем сильнее дул ветер. Кусты и трава под его порывами припадали к земле и вновь выпрямлялись; ветер, казалось, хотел оторвать их от земли. Он поднимал стену пыли; как опытный кладчик, разравнивал землю, затем одним сильным порывом отбрасывал пыль в кустарники. Иногда замирал, собираясь с силами, затем вдруг, настегивая, поднимал в воздух обломки пыльной пирамиды и крутил, катил их, превращая в серые волны, гнал далеко к облачному горизонту. Солнце уже село. С востока летели тучи с опущенными до земли рукавами. Где-то очень далеко иногда раздавалось бормотанье грома. С вершины горы спускались люди. Сначала мне показалось, что это один человек, но их становилось все больше, они словно вырастали из-под земли. Арба остановилась. Люди равнялись с нами и проходили дальше. Это были высылаемые армянские крестьяне, оборванные, босые. Спускались, шли, осторожно ступая; вероятно, каждый шаг отзывался в ногах болью. Женщины тащили за собой детей; те, кто чуть постарше бежали, подгоняемые ветром, оборачивались, останавливались. Вокруг меня стояла такая суматоха, что я никак не мог составить цельной картины – все дробилось, распылялось, ускользало от взгляда. Я вдруг похолодел:
– Му-у-у…!
Телка. Стояла возле волов и никак не хотела идти дальше. Уперлась передними ногами, как палками, опустила морду до колен. Люди, запыхавшись, толкали ее, стегали – все без толку. Вдруг аробщик изо всех сил огрел ее палкой по спине. Телка взбрыкнула, как сумасшедшая и, задрав хвост, пропала в пыли…
Мы двинулись дальше, карабкаясь в гору. Немного погодя выехали на плато. Ветер теперь дул порывами. Кусты качались, словно пытаясь укрыться от ветра и переждать его. Быстро темнело…
Ваан МИНАХОРЯН
Перевод с армянского Раздана МАДОЯНА