Стемнело. Арба грохотала по-прежнему, но, казалось, стояла на месте. Карлик безостановочно нахлестывал лошадь, иногда начиная спорить с нею. В темноте я не видел ничего, кроме плеча жандарма, сидящего впереди. Я был измучен тряской, невозможно было вытянуть ноги, а сидеть, поджав их под себя, становилось все труднее. Я то засыпал, то просыпался. Сидящие на обочине изгнанники теперь виделись мне среди развалин. Будто мать поправляла задравшуюся рубашонку маленькой дочери и говорила:
– Молись!
Девочка с недовольным видом вытягивала губки и говорила:
– Мама, я ведь не умею молиться…
– Повторяй, хорошая моя: “Отче наш…”
– Отче наш…
– Сущий на небесах…
– Сущий на небесах…
– Да святится имя Твое…
– Да святится…
– Скажи: “Имя Твое..”
– Скажи: “Имя Твое…”
Голова моя упала на грудь, я дернулся…
– Ваан..!
Я совершенно забыл про Гарегина. И мои мысли устремились к его жене, Арменаку, Барунаку, Тиграну, ко всем. Где они сейчас..?
“По эту сторону Амасийского каньона”… Невозможно.
“По ту сторону Амасийского каньона”… Возможно.
«На дне Амасийского каньона»… Не знаю.
В окнах рассевшихся по склону домишек иногда мерцал свет. Арба остановилась в нижнем конце городка, перед мрачным зданием. Возле входа стоял стражник. Мы сошли и, пройдя по коридору, вышли на террасу первого этажа, в углу которой висела на стене жестяная плошка. Перед нами открылась дверь, в которую зашел наш жандарм и, выйдя через пару секунд, повел нас внутрь.
Комната средних размеров, два письменных стола, несколько стульев, со стены смотрят чьи-то портреты, обитый бархатом длинный и широкий диван, совершенно здесь неуместный. Справа в глубине комнаты за одним из письменных столов сидит молодой чиновник с женским лицом и при свете плошки листает какие-то бумаги. Увидев нас, он отложил их сторону и принял такую позу, словно ему не хватало воздуха. Затем сложил бумаги в стопку, встал и задумался на минуту. Вероятно, хотел что-то вспомнить. Потом как-то испуганно подошел к ящику, вытащил толстый журнал, неестественно громким голосом спросил наши имена, фамилии, место жительства, должности, место рождения и записал все в книгу. Удивленно посмотрел на меня, когда я сказал, что являюсь подданным Персии, немного подумал, но записал и это. Закончив, подошел и попробовал развязать нам руки. Зря – это было выше его сил. Все его попытки ни к чему не привели и он разозлился. Все более и более раздражаясь, начал поносить связавшего на чем свет стоит. Наконец, взбешенный, открыл дверь и нетерпеливо позвал:
– Садык, Садык..!
Вошел низенький человек с маленьким острым личиком, похожий на большую мышь. Он принялся распутывать наши веревки, переходя от меня к Гарегину и обратно, напрягаясь всем телом. Безрезультатно. Предложил нам наклониться и стал дергать веревку, чуть не выламывая Гарегину руки. Все эти изощренные фокусы не приносили никаких видимых результатов.
– Режь..! – нетерпеливо закричал чиновник.
Мышиной мордочке, видимо, не хотелось портить веревку. Наконец, он развязал руки Гарегину, после чего процесс моего освобождения от пут прошел намного легче.
– Уведи..! – закричал чиновник.
Мы остановились на другом конце террасы. Мышиная мордочка перебрал большую связку ключей, достал один, отпер толстую дверь, завел нас внутрь и запер. Нас сразу оглушила какая-то невообразимая вонь. Неуверенно ступая в темноте, я сделал два-три шага, обо что-то споткнулся и упал. В это время снаружи, на краю зарешеченного окна, появилась плошка. Выпучив глаза, из-за решетки на нас внимательно смотрел Мышиная мордочка…
Мы очутились в тюрьме Хавзы. Камера была маленькой и тесной норой, полной грязи, мусора и зловония. В углу на земляном полу стоял почерневший сосуд, обыкновенно используемый для намаза. В середине камеры и возле стен лежали сенники. Открытое окно, забранное решеткой, под которым мы сидели, отделяли от почерневшей высокой дощатой стены два-три шага. Лежащие тут и там сенники и свежая грязь говорили о том, что еще сегодня здесь были люди. Я делал тысячи предположений о том, кто это мог быть. Я вспоминал тех, кого нигде не встретил – Ерванда Ханетаняна, Айка Хримяна, Тиграна Кюркчяна, Толстяка Мелкона и многих других…
Гарегин, стоя рядом, смотрел то на меня, то вокруг. Вероятно, понял, что я не в силах исправить положение. Держа свой узелок в одной руке, он второй переворачивал и осматривал сенники. Наконец выбрал два более-менее целых и приличных, подтащил к окну и начал устраиваться. Закончив свое дело, предложил лечь спать. Старшинство в нашей общей судьбе теперь переходило к нему. Я хотел только одного – спать. Не смог – больной глаз не давал заснуть. В полудреме я слышал, как Гарегин, стоя у окна, просительным тоном объяснял тому, с мышиной мордочкой, что я болен и просил принести чистой воды – промыть глаз. Мышиная мордочка выполнил просьбу. Гарегин, смочив одну из салфеток, осторожно промыл мой воспаленный глаз и вытер сухой. Наконец закончил “лечение”, лег справа от меня, и перестал шевелиться. Прошло довольно много времени, прежде чем он повернулся ко мне спиной и вроде уснул. Была глубокая ночь. Я уже не чувствовал зловония. Воздух был затхлый, стоялый, дышалось с трудом. В тюрьме было так тихо, словно во всем большом здании мы были единственные заключенные. Не знаю, сколько прошло времени. Внезапно мне показалось, что я слышу дрожащий звук свирели. Да, точно… Немного погодя к нему присоединился звонкий и приятный голос, поющий турецкую песню “Мемо”.
Всякий заключенный турецкой тюрьмы имеет священное право петь в любое время дня и ночи. И все-таки пение казалось сном. То была любимая песня Айка; касаясь струны уда, он всегда с большим чувством пел эту песню – там, в той части обширного сада, где в землю были врыты зеленый стол и две скамейки. Пел он так проникновенно, что даже могучий пес Аслан от удовольствия тряс цепью и клал морду на лапы. Он был ростом с теленка и внушал всем ужас и Айк обращался к нему с величайшим уважением: “А-аслан..!
Даже друзья, встречая Айка на улице, в шутку называли его А-асланом. Днем сидя во дворе на цепи, пес гонял мух. Вечером его привязывали возле скамеек, а ночью он получал свободу. Тогда он запрыгивал на высокую каменную ограду сада и сосредоточенно, как сомнамбула, обходил его по стене. Ханетанян, на которого однажды напал Аслан, давно уже перестал ходить ночью через церковный двор, утверждая, что пес всегда стоит на ограде и ждет его. Я помню, как однажды, когда Аслан, гремя цепью, ласково подошел обнюхать Ерванда, тот судорожно поджал ногу и, побледнев, сказал заикаясь:
– Знаешь, собака она и есть собака, может и укусить…
Неизвестный заключенный пел от всей души:
“Может, однажды ты станешь меня искать…”
Кто тебя станет искать в этой вселенской суматохе, раб божий..!?
…Удивительно, но до сих пор я ни разу не вспоминал мать…
Последний раз я видел ее в бакинской тюрьме, куда она пришла утром на свидание со мной перед нашей отправкой в Сибирь. За несколько дней до этого облила себя керосином и заживо сгорела мать Хорхоруни. Моя мать сказала:
– Не думай, что я поступлю так же, как мать Васака…
Я ответил, что не думаю.
А когда я с удивлением смотрел, как она торопливо уходит сразу же по истечении срока свидания, она вдруг обернулась и, подняв руку, повторила:
– Смотри, не думай..!
….Мышиная мордочка следил за нами, огонек плошки отсвечивал в его глазах. Прикрыв здоровый глаз, я рассматривал его сквозь полуопущенные ресницы. Как же этот человек был похож на сказочную мышь..! Подбородок его трясся в порыве бдительности. “Да, спим мы, спим”… Исчез, как сквозь землю провалился…. Я был уверен, что сейчас его мордочка опять высунется над краем окна… Я неотрывно смотрел на язычок пламени… Один край выше, другой – ниже, в середине – пусто… Луна словно пьяная… Шипящее змеиное жало… Керосин весь сгорел, лампа пуста… Это уже фитиль чадит … Но вдруг пламя выровнялось и разгорелось, потрескивая…. Мое сердце сильно билось … Я думал: “ Вот возьму опрокину на себя керосин, сгорю, и все будет кончено… Все мое существо кричало на тысячу голосов: “Давай, давай, давай..! Облейся керосином, сгоришь, и все кончится..!” От плошки меня отделял только один шаг; я бесшумно поднялся… На глаз прикинул, что если немного наклонить плошку, можно будет протащить ее сквозь решетку…
И вдруг:
– Ты что… ты что делаешь…!?
Рука застыла в воздухе… Гарегин схватил меня за рукав, прошептал яростно:
– Ты что делаешь…!?
Вопрос привел меня в такое замешательство, что я, не зная, что ответить, машинально прошептал:
– Хотел взять, опрокинуть на себя, сгореть и покончить со всем…
Губы Гарегина задрожали, на лице появилась недобрая улыбка:
– Ты что, хочешь проверить, сколько я выдержу, ведь так..?
На меня словно опрокинули ушат холодной воды…
* * *
На рассвете жар спал. По ту сторону дощатой стены раздавались голоса. Вероятно, там находился тюремный двор. Солнце уже взошло, когда Мышиная мордочка вывел нас на прогулку. Пройдя по коридору, мы вышли в небольшой дворик при канцелярии, откуда открывалась дверь во двор тюрьмы. Слева поднималось двухэтажное здание с зарешеченными окнами. Справа тянулась высокая и толстая стена; в двух шагах от нее бил родник. Возле воды валялись помятые кружки и ведро. Не обращая внимания на жжение в глазу, я вымыл голову мылом и мы отошли в сторону, к выходу. Только теперь я заметил, что в этой большой тюрьме почти не было заключенных. Напротив нас сидел под стеной на корточках какой-то турок и мял в руке хлебный мякиш. Рядом с ним примостился другой; губы у этого толстяка были пухлые, словно их укусила пчела; он сосредоточенно перебирал четки. Выше какой-то полуголый мужчина с брезгливой гримасой на лице искал в рубашке вшей. В глубине двора, под единственным деревом сидели несколько человек, которые то принимались кричать, то замолкали – надо полагать, играли. Из окон с левой стороны иногда слышались крики, может быть, адресованные нам. Прошло всего несколько минут… К сидящим под деревом подошли еще какие-то люди и все вместе они направились к нам. Широкоплечий вожак спросил:
– Вы кто такие?
– Заключенные, – уклончиво ответил я.
Тот посмотрел на своего приятеля и заговорщицки подмигнул:
– Когда вас привезли?
– Ночью.
– Откуда?
– Из Элеви.
– Что за миллет (народ)?
– Армяне….
– Да ну..!? Разве на свете еще остались армяне..?
Я смотрю на него и чувствую, что столкновение неизбежно. Но его клоунское лицо неожиданно принимает просительное выражение:
– Деньги есть..?
Я подошел к двери и, позвав Мышиную мордочку, попросил его отвести нас в камеру. За дверью сразу же ощупал пояс – зашитые деньги, о которых я совсем забыл, были на месте. Я дрожал, начала подниматься температура. Совершенное несчастье: болезни я боялся больше, чем смерти. В каком состоянии был Гарегин, не помню, но он почти постоянно занимался мной. Это еще больше подавляло меня, особенно после ночного происшествия. Он постоянно говорил мне, что я должен хоть что-нибудь съесть, чтобы набраться сил, но у меня не было аппетита, да и он не хотел трогать остающиеся в узелке хлеб и копчености.
– У тебя при себе мелочь осталась..?
– Нет.
– Надо дать этому, чтобы купил для нас мацун, но у меня тоже денег нет, все осталось у Ребекки…
И замолчал. Я опять принялся терзать себя за то, что из-за меня его разлучили с семьей. Я подумал, что часть денег надо передать Гарегину и принялся пороть шов. Едва я закончил и достал две зашитые бумажки, дверь со стуком распахнулась и вошел Мышиная мордочка. С трудом произнеся имя и фамилию Гарегина, он сказал, что его вызывают в канцелярию. Гарегин встал, в нем почувствовалось минутное колебание; мне показалось, что он хочет что-то сказать мне, но он вдруг взял феску и вышел. Все случилось так быстро, что я не успел осмыслить происходящее и только по звуку захлопнувшейся двери понял, что он ушел. Меня опять стало знобить, и я начал делать различные предположения. Вспомнив о смятых в кулаке бумажках, совсем смутился:
– Садык-эфенди, Садык-эфенди..!
Мышиная мордочка быстро подошел к окну.
– В чем дело..?
– Садык-эфенди, я дам тебе меджидие, если скажешь, что с моим товарищем…
– Там он, эфенди, у мюдура…
– Зачем его вызвали..?
– Аллах свидетель, не знаю… Пусть лучше Аллах тебе поможет…
– Я должен увидеться с товарищем.
– Он сейчас вернется, эфенди.
– А если его переведут в другую камеру..?
– Переводить буду я. Куда бы ни направили, сперва приведу сюда.
– Поклянись..
– Будь уверен, эфенди…
Я немного успокоился, но отсутствие Гарегина казалось подозрительно долгим, и я уже начал сомневаться, что его приведут обратно, когда в коридоре вновь послышались шаги. Мышиная мордочка выполнил обещание. Гарегин сразу подошел к окну, был взволнован, смущен, находился в каком-то необычном состоянии.
– Меня выпустили, скоро отправлюсь… Говорят, тут есть группа самсунцев – пойду с ними. Надеюсь, завтра или послезавтра нагоню Ребекку.
Охватившая меня радость заставила забыть о всех злоключениях. Вдруг я засомневался:
– А точно отпустят..?
– Да точно, точно, – живо ответил Гарегин. – Чиновник очень спокойно и культурно объяснил, что мой арест был недоразумением и я могу идти со всеми.
– Слава богу, дай руку..!
Я сунул ему в руку две мятые бумажки. Глаза Гарегина увлажнились, но он сдержался и сказал:
– Слушай, чтобы добраться до Ребекки, мне одного меджидие за глаза хватит…
– Ты что, с ума сошел?! У меня еще три золотых осталось.
– Да, но откуда знать, сколько еще тебя здесь продержат…
– Я уверен, что и меня скоро выпустят и я догоню вас.
– Обещай, что будешь беречь себя..
– Слово чести.
Мышиная мордочка посмотрел вниз и прошептал:
– Скорее, скорее…
– Если хочешь, чтобы я ушел со спокойным сердцем, возьми назад одну…
Я только теперь окончательно понял, что мы расстаемся.
– Ладно…
Гарегин беззвучно рыдал, целуя сквозь решетку мою протянутую руку…
Шаги в коридоре давно смолкли, а я все стоял возле окна, не зная, к добру ли освобождение Гарегина. Так или иначе, меня охватила необъяснимая радость. Я даже на миг представил, как Гарегин нагоняет Ребекку и остальных… Когда отошел от окна и увидел на тюфяке узелок, который он оставил, разволновался еще больше…
Постепенно пришло осознание того, что Гарегин ушел навстречу смерти. Оставалось понять, случится ли это до встречи с Ребеккой или после. Как будто это было самое важное! Мне казалось, что это я, осторожный, предусмотрительный и осмотрительный, иду с Гарегином в Элеви… И, еще не дойдя до развалин, я все понял…
Даже больше, чем понял. Не знаю только, действительно ли он был уверен, что нагонит Ребекку, или сказал это только чтобы подбодрить меня…
Мне казалось, что Сидки продолжает допрашивать меня в канцелярии.
– А ну, расскажи, какое решение вы приняли в Эрзруме, – говорит он, покачивая хлыстом.
– В Эрзруме? – отвечаю я. – Так ведь это дело прошлое…
– Прошлое?! – кричит он.
И когда я утвердительно киваю головой, его кулак врезается в мои губы и я, чтобы не упасть, сажусь на пол. Ощупываю языком рот, понимаю, что передние зубы выбиты. Осколки сплевываю на ладонь – кровь, густая темная кровь.
Сидки яростно размахивается хлыстом и кричит:
– Я изобью тебя до смерти, как собаку, если не скажешь, куда спрятали оружие…
– Оружие..? – деланно удивляюсь я.
– Оружие, оружие! – кричит Сидки и подходит ко мне, держа руки в карманах.
– Какое оружие..?
– То самое, что получили через компанию Пираняна..
– За кого вы меня принимаете? – говорю я печально…
– Да кто ты такой, чтоб тебя еще за кого-то принимать, говори, где оружие! – опять кричит Сидки и достает из кармана револьвер.
– Не знаю…
На этом моем слове Сидки изо всех сил бьет меня по голове рукояткой револьвера; кровь заливает мне глаза.
Сидки наклоняется, смотрит и шипит сквозь зубы:
– Я тебя изобью до смерти, как Амбарцума, если не скажешь, куда спрятали оружие…
– Как Амбарцума..?
– Да, как Хромого Амбарцума… На тебе!
И бьет рукояткой по ребрам.
– Подождите..!
– Говори, ну..!
– Погодите, дайте подумать…!
– А, так ты знаешь..! Собери свои вещи и спускайся вниз, трусливый пес, там все выяснится, – говорит Сидки и надменно выпрямляется во весь рост.
Внезапно мое сердце сжимается, я хочу расплакаться, но с удивлением вижу, что на месте Сидки стоит Хромой Амбарцум.
– Ну что у тебя за шутки, милый человек, – говорит он, опираясь на палку и распрямляя толстую кривую ногу. Потом долго смотрит, как я плачу, вдруг прыскает от смеха: “Ха-ха-ха!” и, качая головой, продолжая улыбаться, говорит дружелюбно: “Чудак ты, чудак, чудак-человек…”.
Ваан МИНАХОРЯН
Перевод с армянского Раздана МАДОЯНА