В ОЖИДАНИИ СМЕРТИ
Куда нас гонят, что будет с нами и что я могу сделать – вот что я должен выяснить для себя. Я говорю сам себе: “Думай, думай как следует!”. И прихожу к выводу: “Плохо, что при аресте я был в желтой одежде, в ней я выделяюсь среди остальных”. Первый же встречный погромщик может позвать: “Эй ты, в желтом…” – заключаю я, и все остальные вопросы повисают в воздухе…
Густая тьма, окутавшая небо, понемногу сереет и исчезает. Из-под стены каравансарая доносится множество глухих звуков. Словно ты полусонный находишься в пустой церкви, где читают псалмы. Кажется, что мы все еще едем. С грохотом несутся арбы. И далеко-далеко кричат аробщики. Кони бьют о землю крепкими копытами … Продолжая дремать, я вдруг вздрогнул, как ужаленный. Ночную тишину поля прорезал резкий, похожий на острый дрожащий звук падающего и разбивающегося колокола крик, показавшийся мне знакомым и близким. Раздался и затих. Затем послышались крики о помощи человека, которого душили, какие-то звуки, похожие на шум катящихся бочек. Вслед за ними раздались сдержанные крики и отрывочные голоса: “Бу-бу-бу-бу!”. Меня пронзила дрожь, я встал с места. Шла борьба, глухая отчаянная борьба, когда нет времени на то, чтобы позвать на помощь. Объятые ужасом люди бегали в полутьме взад и вперед, как звери, настигнутые лесным пожаром. Я слышал эту суетливую беготню, перебивающие друг друга голоса женщин, скрип приближающихся ароб, топот конских копыт…. В одно мгновение все вокруг изменилось; казалось, земля встала на дыбы и начала кипеть, как огромный котел с дегтем…. От шума несущейся на меня потоком толпы меня бросило в дрожь. “Вставай, беги!”… Но колени были ватные, меня уже окружали бегущие люди.
– В чем дело..?
– Чьи…?
– Увезли..?
– Куда…?
– Горе нам, горе…!
Артак Кечечян, скорчившись рядом, задыхаясь, говорит, что его брат Арменак тоже побежал.
– Куда побежал..?
– Туда, туда…!
И показывает поверх проезжающих ароб по направлению затихающих в полутьме голосов. Я поднялся на ноги, но что делать – не знал. После нескольких неуверенных шагов вернулся, чтобы не попасть под колеса. Попал в какую-то рытвину, вылез из нее, но идти дальше уже не было необходимости: на той стороне дороги уже все знали. Двое аробщиков попытались силой увезти молодую монашенку. Благодаря сопротивлению ее старшей подруги и поднявшим шум женщинам им это не удалось и они сбежали. Аробщики вывернули и сломали руку пожилой монахине, молодой засунули в рот кляп и разорвали губы. Говорили, будто подоспевшие на шум стражники поймали одного из насильников и забрали с собой….
Глухой ропот и суматоха среди свидетелей все еще продолжались. У меня не хватило смелости подойти к ним….
Арменак уже вернулся. Артак в ярости, мешая армянские и турецкие слова, ругал его за то, что “лезет куда не следует”. Проходящий мимо жандарм, решив, что брань относится к нему, накинулся на Артака и стал избивать. С трудом удалось уладить недоразумение. Жандарм ушел.
Арбы все еще ехали. Кони в полутьме трясли гривами, прыгали, выбираясь с поля на проезжую дорогу. Дальше, на проступающей узкой полосе дороги, слышался глухой грохот едущих впритык ароб. Вдоль дороги по всей длине поля стояли стражники.
Гарегин, его жена и соседи уже были на ногах. Съежившаяся рядом тикин Юсисян говорила что-то о дальновидности Карапета-эфенди; смысл ее слов сводился к тому, что надо было и ей отправиться в Батум с мужем. “Бог знает, как и чем все это обернется…” – сказал тогда Карапет-эфенди. А она настояла, чтобы он сначала устроился сам, поставил дело, а уж потом соберется и выедет и она с детьми.
– Что мне теперь делать одной, с двумя малыми детьми, мусью Ваан, – говорила она, вытирая глаза иссохшими руками. Дочь с роскошной косой, одну из моих красавиц-учениц, она прятала под грудой одеял, сложенных у стены. У матери не поднялась рука отрезать ей волосы – а зря, потом ей пришлось горько пожалеть об этом. Сын Сурик, игравший в нашем школьном оркестре на треугольнике, с напускным безразличием стоял против убежища своей сестры, оберегая ее. Чуть ниже девочка трех-четырех лет непрерывно кричала: “Хочу домой!”. Среди сидящих на углу какой-то мужчина дребезжащим, как у трубы, голосом молился на турецком. Возгласы “Аллах, аллах!” потрясали, потому что звали Бога…
Поле стало вырисовываться под первыми лучами солнца. На довольно обширном пространстве толкались какие-то группы людей. Напротив и правее, вдалеке виднелись воловьи арбы. Говорили, что они присланы для нас из окрестных сел Амасии. Слева от ароб, почти до самой дороги, полукругом стояли какие-то строения.
Поле буквально стонало. Предутреннее происшествие потрясло всех. Все поняли, насколько близка и реальна беда. Но вместе с тем людей охватили какое-то удивительное смирение, покорность, надежда на чудо. Все личные вопросы и проблемы растворились, слились в общей боли. Заметно притупился инстинкт самосохранения. Всякий плыл или был вынужден плыть по течению. Это было понятно всем и не подлежало обсуждению. Вместе с тем не было и времени заглядывать вперед, задумываться о будущем. У кого-то болели дети, у кого-то отец, мать, жена; у одного кончился хлеб, у другого оставалось немного муки, но не на чем было испечь хлеба. В этих условиях глоток молока, таблетка от жара обретали большее значение, чем все то, что должно было произойти…
Солнце взошло за нашими спинами, его рассеянные лучи обшаривали поле. Пришедшие в движение группы людей, их разбросанные по обширному полю пожитки – все это в целом издали создавало впечатление изгнанников, прошедших тысячи миль. Казалось, началось новое великое переселение народов и люди каким-то мифическим образом очутились на заре истории, в древнейшей эпохе борьбы за выживание. Торопливость, суета отражались не столько в их действиях, сколько на их лицах. Поднятых со своих мест людей согнали сюда, и они, казалось, набирались духу идти до Каталонии, чтобы превзойти Атиллу. В реальности это было уже этапирование покойников; жизнь превратилась в чистую формальность и люди сознательно шли на смерть – оставляя свои души в наследство живым …
* * *
Подходила пора отправляться. Здесь кончались пределы Джаника. Мутессариф Неджми-бей сделал свое дело. Мы входили в новый округ, где все для нас было уже чужим. Это, по сути, ничего не значащее обстоятельство приобретало большую значимость. Здесь обрывались, отсекались все связи с прошлым. Самсун уже стал далекой страной. Даже Чахалли теперь казался мечтой. Высылка ширилась, распространяясь от дома к кварталу, от города к провинции… Дальше мы уже должны были идти пешком – ароб для перевозки вещей было так мало, что на 10-15 семей приходилась одна.
Гарегин с соседями уже нанял арбу и был занят увязыванием узлов и их размещением. Мне было нечего делать; я вспомнил о монахинях, которых нигде не было видно. Я обратился к Арменаку, который обычно все знал. Он сказал, что их на рассвете увезли в контору, показал на белое здание в конце поля и добавил, что не знает, где они теперь. Я направился туда. Что я мог сказать этим несчастным женщинам, если бы встретился с ними – не знаю. Люди вокруг были заняты своими делами: отбирали необходимые вещи, паковали их, погружали на арбы. Особенно тяжело было семьям с малыми детьми, немощными, больными. Таких было уже очень много, практически во всех семьях. Передо мной появился Сумасброд Саргис (забыл его фамилию). В Самсуне мы были соседи – скромный, молчаливый, он иногда напивался и во хмелю становился буйным. Пожал мне руку и посмотрел в лицо печальным взглядом:
– Извините, забудьте то неприятное происшествие. Разве я мог знать, что так выйдет…
Я совсем забыл, о чем шла речь.
– Я о стрельбе из револьвера там, в квартале; пьяный был, забудьте….
Я от всего сердца позавидовал этому человеку – он еще помнил прошлое. Не знаю, как далеко я ушел, когда вдруг меня нагнал Арменак и, запыхавшись, воскликнул:
– Мусью Ваан, бегите… спрячьтесь где-нибудь, стражники арестовали мусью Алтуняна и сейчас ищут вас…
Я опешил. Нас сразу же окружила толпа мужчин, женщин, детей. Арменак ничего не знал о причнах ареста Гарегина, а про меня сказал, что меня спрашивали, называя по имени. Думать о бегстве или об укрытии среди людей не имело смысла. Объятый сомнениями, я вернулся к нашей стоянке. Возле Гарегина стояли жандарм и полицейский, тикин Ребекка им что-то объясняла. Полицейский, увидев меня, прочитал по бумажке мои имя и фамилию и добавил:
– Давай, марш вперед вместе со своим дружком…
Я понял, что нужно отвести подозрения от Гарегина.
– Никакой он мне не друг, встретились случайно в пути…
– Шагай..! – заорал полицейский.
Тикин Ребекка с криком повисла на руке мужа. Я снова попытался объяснить полицейскому, что Алтунян не имеет ко мне никакого отношения, но он грубо толкнул меня вперед. За мной вели Гарегина. Я слышал крики тикин Ребекки. Через несколько шагов Гарегин нагнал меня. Потрясенные, со всех сторон на нас смотрели люди.
Мы уже отошли на порядочное расстояние от нашей стоянки, когда в одной из групп я увидел бледного, растрепанного Барунака. О Боже! Рядом не было Тиграна и сколько я ни высматривал, не увидел его… Будь он там, обязательно выбежал бы навстречу. Через несколько минут нас нагнал Арменак, сунул Гарегину в руки узелок и отошел. Полицейский выхватил узелок, развязал, осмотрел содержимое и вернул Гарегину. Нас вели по меже, направо от нашей стоянки. Слева кое-где уже пускались вверх по дороге нагруженные арбы. Поле оставалось позади. Наконец остановились перед полуразрушенным строением. За одностворчатой облупившейся дверью обнаружились деревянные ступени, ведущие наверх. Где был вход на первый этаж, и что он собой представлял, не помню. В конце лестницы открывалась вторая дверь. Полицейский завел нас внутрь и ушел, заперев нас. Мы остались в небольшой комнате. Черный от грязи дощатый пол. Осыпавшаяся со стен и потолка земля лежала на нем кучами. Тахта, стоявшая напротив двери под стеной, составляла всю меблировку комнаты. Справа от входа в середине стены зиял оконный проем – рамы не было, ее вырвали с мясом.
Мы подошли к проему. Я смутно помнил, что от стоянки мы шли вниз почти по прямой. Значит, справа должен быть каравансарай, под стенами которого мы провели ночь. Но увидел я только сидящего под нами на корточках жандарма. Напротив, на поле, не было ни души. Казалось, вся округа вдруг обезлюдела. Солнце стояло так низко, словно вот-вот собиралось упасть. Выжженное поле, мертвая природа. Направо тянулась широкая дорога; извиваясь, она сливалась вдали с широкой равниной. Мысли до того запутались, что я не отдавал себе отчета в происходящем. Мои вопросы Гарегину об аресте оставались без ответа или ничего не проясняли. Ясно было одно: опасения, что мое присутствие может навредить ему, оправдались…
По направлению к каравансараю на широкой дороге показались первые арбы, окруженные пешими людьми. Все без исключения смотрели на нас, но узнать кого-либо было невозможно – в толпе различались только женщины и дети. За отдельными группами последовала основная масса изгнанников, шагавших, казалось, в ногу. Когда прошли и они, прямо перед нами осталась стоять отдельная группа – несколько женщин, мужчины, дети. По их жестам было понятно, что они видят нас. Гарегин был настолько поглощен желанием узнать кого-нибудь из них, что оба раза оставил без ответа мой вопрос: “Кто это?”. Я не сомневался, что среди них была и тикин Ребекка. Я быстро протер очки и напряг зрение. Бесполезно – никого не узнал. Вдруг от группы отделился мальчуган и побежал по обочине к нам. У меня перехватило дыхание, сердце забилось как бешеное, готовое вырваться из груди. Это был Тигран, это он бежал к нам со всех ног! Вслед за ним на порядочном расстоянии бежали Барунак и Арменак. Арменак нагнал мальчика, хотел поймать. Тигран увернулся, упал…
Арменак и Барунак тащили его назад. Вот они дошли до остальных и все снова смешалось и стало неузнаваемым… Стояли они или сидели, распускали свои узлы или, наоборот, связывали, поднимали кого-то или сажали на загорбки, не знаю. Гарегин сжался, отступил назад и снова подошел к окну…. Я пришел в себя, только когда услышал звук громких и быстрых шагов по лестнице. Вошли двое стражников; как мне показалось, ястребиное лицо одного из них напоминало того полицейского, что возле Карадага увел коротышку-аробщика и привел на его место другого. Второй был замкнутый, медлительный человек с кислой миной; в его руках были наручники, которые он надел на нас и защелкнул замок. Ястреб начал нас обыскивать. Тщательно прощупал мой воротник, затем перешел к нагрудным карманам. Достал наполненный черной жидкостью пузырек; увидев его, я сначала удивился, но затем смутно припомнил, что пузырек этот я взял в Чахалли у Каптаняна. Достал из другого кармана мой очечник, раскрыл, увидел, что он пуст, догадался о назначении, вернул и начал копаться в поясе. В нем у меня были тщательно спрятаны серебряные часы на золотой цепочке. Их подарили мне в 1913 г. от имени квартального света за организацию спортивного праздника. Как и все остальные призы и награды, их торжественно вручил мутессариф Наджми-бей, почетный председатель жюри. В пояс я еще в Самсуне вшил три золотые монеты и две бумажные лиры; вместе с оставшейся в кошельке мелочью это было все мое богатство. Ястреб нащупал часы, вытащил. Когда показалась толстая золотая цепочка, второй стражник, до того безучастно набюдавший за происходящим, попробовал отнять их. И тут произошло незначительное, на первый взгляд, событие, которое я не могу забыть до сих пор.
-Маица, кацо! (Подожди, парень! ) – отчетливо воскликнул ястреб на чистом грузинском и положил часы себе в карман. Знакомая речь взволновала меня, показалось, что я вижу сон… Но я понял, что передо мной турки, говорящие на грузинском (На самом деле это были грузины-мусульмане. – прим. пер.). Может, именно поэтому «ястреб» не нашел зашитые в пояс деньги, хотя обыскивал с большим мастерством – куда лучше знаменитого ростовского конвоя перед отправкой в Сибирь. Кроме кошелька, тоже им присвоенного, в карманах у меня ничего не было.
Перешел к Гарегину и также, начав с воротника, тщательно обыскал его с головы до пят. У Гарегина ничего не было, что показалось ему совершенно невероятным и непонятным. Должно быть, полагал, что у Гарегина при себе крупная сумма, а он почему-то не может ее найти. От неудачи стражник вспотел и разозлился. Отступил на шаг, смерил Гарегина взглядом с ног до головы и начал обыскивать, буквально обняв. Никакого результата. Опять отошел, утер лицо рукавом и начал искать снова – с большим терпением и методичностью. Он засовывал руки ему за пазуху, иногда останавливался и задумывался с открытым ртом. Лицо его настолько сосредоточилось и напряглось, словно он хотел не только нащупать, но и услышать звон спрятанных “сокровищ”. Раздосадованный неудачей, приказал Гарегину открыть рот. Посмотрел. Ничего не было. Вдруг он опять отошел на шаг, несколько секунд напряженно думал: вероятно, сообразил, что все добро находится у его жены. Повернулся и, как сумасшедший, побежал вниз по лестнице. За ним по пятам последовал другой.
Мы, по-прежнему скованные, подошли к проему. Внизу никого не было. Впереди по всей ширине дороги шли бесчисленные толпы людей. Вдалеке еле виднелись первые ряды идущих. Казалось, это были разбросанные на дороге кусты, а не люди. Ближе к нам толпа была похожа на колеблющуюся лаву. Выделялись конные стражники, иногда – покачивающиеся арбы. Еще ближе, на обширном пространстве тянулся к нам длинный шлейф густой пыли, тучей обволакивая ряды изгнанников. Теперь создавалось впечатление, что не они идут, а ползком движется сама дорога.
Гарегин, весь внимание, прилип к оконному проему и напряженно смотрел вдаль. Обычно спокойный, он теперь походил на тигра, почуявшего запах крови. Вдруг он поднял вверх наши скованные руки. Мне показалось, что хочет выпрыгнуть из окна. Но он согнулся, посмотрел на меня и, прикрыв лицо другим рукавом, отошел, сдерживая рыдания. Прошло еще немного времени, и облако пыли расползлось настолько, что сквозь него уже ничего не было видно.
Ваан МИНАХОРЯН
Перевод с армянского Раздана МАДОЯНА