ПУТЬ БЕЗ ВОЗВРАТА
Свинцово-тяжелая, полная неизвестности ночь, наконец, прошла. Дождь, казалось, умыл, очистил небо, суровая, чистая голубизна которого теперь простиралась над каравансараем.
С раннего утра все были на ногах: ждали команды на выход. Одна ночь – и словно прошло множество лет. Люди теперь превратились на скопище изможденных, потерявших надежду изгнанников. Все оделись в тряпье, и это всеобщее однообразие уравняло богатых и бедных. Некоторые из женщин обезобразили себя настолько, что их нельзя было узнать.
В этом всеобщем преображении были заметны еще и внутренние изменения. Сложилась мрачная напряженная ситуация. В первую очередь, стало очевидно, что время расспросов, размышлений и советов прошло и каждый уже сделал свой выбор. События развивались стремительнее мысли. А еще теперь всякий понимал значимость каждого мгновения – надвигались решающие минуты, начало движения этапа. Больше не было Чахалли как “временного” места высылки; на этап в такой близости к дому, к совсем недавнему прошлому, к иной жизни, уже не приходилось рассчитывать и перед нами лежал неизвестный путь, на котором нас ждали неотвратимые смерть, бесчестье, нищета. На фоне всеобщих переживаний исключение составляли, пожалуй, одни малыши, для которых этап стал забавным приключением…
По нарастающей снаружи суматохе можно было заключить, что мы скоро тронемся. Постепенно нарушалось и усталое безразличие, царящее среди людей. Больше всего шумели матери с малыми детьми. Они хотели, чтобы дети оставались при них, стояли рядом, а те при первом же удобном случае убегали к той или другой группе. С трудом переводя дух, люди развязывали и снова связывали узлы; кто-то уменьшал их в размерах, делая из большого узла маленький, чтобы легче было нести, кто-то связывал все вместе, чтобы не растерять в дороге…
Насколько я помню, собственных забот у меня не было. Я чувствовал себя настолько плохо, что сама физическая возможность разделить общую судьбу уже казалась большим счастьем. За три года я настолько сжился с самсунцами, что отстать или отделиться от них было бы для меня самым большим несчастьем. Вместе с тем преследовавшая меня еще в городской управе нелепая мысль, что я подвергаю опасности тех, кто со мной общается, стала еще навязчивее. Я чувствовал, что нахожусь под особым надзором властей Чахалли. И поскольку мне казалось, будто мое общение с Алтунянами можно объяснить тем, что мы оба были учителями, я принял решение отказаться от настойчивых предложений Барунака присоединиться к ним и решил отправиться на арбе Алтунянов. Это незначительное обстоятельство приобретало особое значение в кругу близких мне людей, потому что в их глазах я тем самым становился членом семьи Алтунянов и должен был разделить с ними их судьбу. Последние остатки единства разрушались, исчезали; когда-то дружная община словно развалилась на атомы в виде замкнувшихся в себе семей.
Между тем шум снаружи все усиливался. Скрип ароб заполнил улицу, было непонятно, к нам они едут или от нас. Бесчисленные голоса, сливаясь со скрипом немазанных колес, создавали какафонию, действовавшую на и без того натянутые нервы.
Луч солнца уже упал на стену террасы, когда, наконец, появился Нури-бей. Пройдясь по двору и пробежав по людям глазами, он приказал всем выйти и погрузиться на арбы. Люди сразу съежились, сникли, затем без колебаний торопливо пошли к выходу… Выросший передо мной полицейский хотел понять причину моей задержки, а я, стоя возле бесчисленных узлов, оставшихся от Алтунянов, ожидал, что мы погрузим их на арбу и заберем с собой…
* * *
Длинная площадь Чахалли вся была запружена арбами, что свидетельствовало о том, что высылали всех. Оставались только обитатели нижнего каравансарая, которым не досталось ароб, и которым поэтому предстояло отправиться через пару дней. Присланные на сей раз арбы были из рук вон плохи, и люди метались туда-сюда в поисках более-менее приличного транспорта. Перспектива остаться без арбы, отстать от каравана приводила их в ужас. Полицейские кричали, толкали и торопили, как будто все Чахалли было объято пламенем или сюда вот-вот должен был вторгнуться враг. То и дело между арбами сновали все те же подозрительные турки с пустыми мешками и веревками. Вид этих полуголых звероподобных людей был ужасен. После них появились аробщики, похожие на тех, что привезли нас сюда из Самсуна. Эти, уже не стесняясь, открыто ощупывали положенные на арбы узлы, рассматривали доставшихся им “пассажиров”, с громким гоготом окликали друг друга, жестами и мимикой выражали свои мысли, расходились с хохотом, чтобы собраться в другом месте. Правда, были среди них и старики, медлительные и спокойные. Таким оказался и аробщик Алтунянов; стоя возле коней, он безразлично курил свою трубку.
Солнце уже осветило косыми лучами весь Чахалли, когда караван, наконец, пустился в путь. Невозможно описать столкновения бесчисленных ароб, трогающихся с места, их наезды друг на друга, ругань аробщиков, хриплые крики конных полицейских, звучные удары кнутов по лошадиным спинам. Арбы трогались группами и каждая норовила вырваться вперед. Мы уже были довольно далеко от Чахалли, когда охранникам, наконец, удалось навести хоть какой-то порядок и определить место каждой – выстроилась странная, небывалая “процессия”. Теперь виднелась только голова колонны, хвост ее пропадал где-то далеко позади…
Далеко перед арбами, в открытом просторном поле возникли какие-то силуэты. Они, казалось, не двигались, а толкались на месте, сходились, расходились, снова сходились, разделялись и объединялись. Чем ближе мы подъезжали, тем яснее становилось, что они все-таки движутся. Когда мы настигли их, оказалось, что это несколько сот депортированных армян, которых гнали пешком. Арбы, к счастью, сильно сбавили скорость их движения, и несчастные люди получили призрачную возможность идти медленнее. Ставшие препятствием на нашем пути, они расступались перед нами. Это была часть крестьян из Чаршамбы, которых вывели из Чахалли еще затемно и гнали под надзором нескольких конных жандармов. Крестьяне группами шли вдоль дороги, молча и внимательно глядя под ноги. По отекшим, покрасневшим, сосредоточенным лицам тек пот. Проезжающие арбы их не интересовали. Обе наши процессии, казалось, были совершенно естественными и понятными явлениями. Малыши останавливались на мгновение и рассеянно осматривали колонну проезжавших ароб. То и дело встречались отставшие от своих групп люди, которые шли из последних сил. Кто-то прихрамывал, у кого-то ноги были перевязаны или обмотаны каким-то тряпьем, кого-то вели под руки. Почти всех грудных детей матери несли на спинах; по их сгорбившимся фигурам чувствовалось, что дети спят. Кто-то вел скотину – вола, корову, теленка или козу; их то тащили, то погоняли. Порой караван казался племенем кочевников, не было слышно только характерных шума, криков и суеты. За одной такой группой по обочине шла совсем молодая женщина; на ее спине дремал кудрявый малыш двух-трех лет, в одной руке она несла маленький узелок, другой держала за ручонку мальчугана лет пяти-шести и, сердито дергая, тащила его за собой. Малыш не плакал, но, судя по всему, не хотел идти. Мать остановилась. Она не то укоряла, не то уговаривала ребенка. Тот вроде согласился и пошел дальше, переваливаясь по-утиному, отставая от матери на шаг. Силы его вскоре иссякли и ребенок упал на колени в дорожную пыль прямо у нашей арбы. Прошло уже много лет, но я никогда не смогу забыть обращенный к нам взгляд матери, полный огня и ярости, укора и отчаяния…
Потрясенный увиденным, я предложил Гарегину взять к нам хотя бы малыша.
– Не имеем права, – ответил он с горечью. Мы проехали мимо.
Наконец, настигли голову пешей колонны; перед нею медленно, словно спящий, ехал конный жандарм, качаясь в седле, …
* * *
Добравшись до перевала, мы покатились вниз вслед за едущими перед нами арбами. Справа и слева временами появлялись гордо скачущие жандармы, они то и дело обгоняли нас. Цепочка ароб тянулась, извивалась словно змея, затем снова растягивалась по прямой и нехотя двигалась вперед. Еще несколько минут, и порядок нарушился, аробщики пустились наперегонки. Их свист, вой и грохот, скрип и ругань создали вокруг нас адскую атмосферу. Наш молчаливый, спокойный аробщик тоже поддался всеобщему азарту. Может быть, в нем заговорила гордость старого возничего – кто знает. Он обгонял арбу за арбой и проезжал вперед. Перед нами ехали католички. В какое-то мгновение показалось, что мы обгоним и их, но дорога стала сужаться, и мы вынужденно пристроились за ними. Младшая из монахинь сидела, повернувшись к нам лицом, и находилась в каком-то странном возбуждении. Она раскачивалась, закрыв лицо руками. Старшая, наклонившись к аробщику, яростно с ним спорила. Вдруг молодая отняла руки от лица и пронзительно закричала. Я привстал с места и увидел… – возница, нахлестывая лошадей, откинулся назад и навалился на ее колени. Старшая хотела оттащить подругу, но аробщик, обняв бедра девушки, тянул ее к себе. Арбы неслись, как бешеные, и мне показалось, что арба с монахинями вот-вот опрокинется на обочину. Но аробщик вдруг выпрямился, резко натянул вожжи; кони сразу успокоились. Дорога здесь сужалась и начала резко идти в гору, так что наш возница тоже был вынужден остановиться. За нами, сталкиваясь друг с другом, остановились и остальные. Несколько оторвавшихся во время сумасшедшей гонки ароб еще продолжали свой бег, но вскоре встали и они. Поднялась невообразимая суматоха. Со всех сторон слышались крики. Не понимая, что происходит, люди совершенно потеряли себя. Возницы крыли друг друга последними словами.
Несколько человек уже сцепились с карликом – возницей монахинь, когда подоспели жандармы. Пожилая монахиня сошла с арбы и со слезами рассказывала о произошедшем одному из охранников; молодая лежала в арбе лицом вниз и беззвучно сотрясалась в рыданиях. Охранники разобрались быстро: один из них с угрозами увел коротышку-аробщика и, приведя другого, передал ему арбу…
Солнце стояло в зените, когда мы стали медленно подниматься по склонам гор. Впереди был Кавак. Всего два дня назад каждый самсунец связывал свои надежды с этим провинциальным городком: кто-то думал, что сумеет там остаться, кто-то рассчитывал на “арменофила” Бекир-пашу родом из этих мест (он и сейчас находился в городе), кто-то имел смутные надежды на еду и отдых. Но уже с самого утра стало ясно, что надеждам этим не суждено сбыться.
Население этого, едва насчитывающего десять тысяч душ городка, было почти сплошь турецким. Кроме них в городе жили всего несколько греческих семей. По обочинам неровных пыльных улиц стояли толпы турок. Молча, без сострадания, но и без злобы смотрели они на проезжающие арбы. Перед каким-то приличного вида зданием сидели на специально вынесенных стульях несколько мужчин; некоторые пили кофе – надо понимать, это была кофейня. Дальше, ниже по улице показался шпиль минарета. Справа и слева на земляных крышах стояли женщины и девушки, завернутые в паранджи. Возле ароб бесцельно и бессмысленно бегали полуголые турчата. Вообще, казалось, что развернувшаяся перед нами картина возвращает нас к жизни. Увы, напрасно…
Мы безостановочно спускались с горы, скользя по ее склону. Временами показывались выжженные, пожелтелые луга. Вдали виднелись горы Карадага. Мы спускались так стремительно, что меньше чем за час достигли подошвы хребта. Вскоре арбы остановились – хребет предстояло пересечь пешком. Здесь мы стали свидетелями душераздирающей сцены, которую невозможно забыть. Запертые в разных каравансараях и потерявшие друг друга из виду родственники и друзья снова находили друг друга; женщины, обнимались, плакали, расспрашивали о пережитом и рассказывали о своих мучениях так, словно они уже закончились…
Незаметно для себя я прошел далеко вперед. Несмотря на одолевающую меня слабость, мне казалось, что я могу идти и идти без конца. В голове мелькали тысячи воспоминаний… Над нами, на вершине горы, стояли два конных жандарма. Лучи солнца играли на стволах их винтовок. Голые склоны местами были покрыты кустарником. Тут и там виднелись одинокие деревья, словно уцелевшие после пожара. Дорога становилась все извилистей. Между двумя вершинами, разделенными ущельем, был переброшен деревянный мост шириной с дорогу. Рядом с мостом вилась узкая нехоженая тропа, ведущая к какому-то заброшенному дому, когда-то бывшему, вероятно, приютом. Стекающие с гор потоки со временем избороздили склоны и создали что-то, похожее на дорогу. Ущелье было таким глубоким, что бегущая по дну говорливая река казалась сверху узким блестящим пояском. То тут, то там она скрывалась в зарослях пожелтевшего кустарника. С правой стороны моста открывалась пропасть шириной метров в 6-7. Прямо под нами лежал окруженный галькой большой валун, похожий на небольшой холмик. Эта пропасть необъяснимым образом притягивала на меня. Я застыл на месте, как пригвожденный. Мне казалось, что там, на дне пропасти я найду решение всех мучивших меня вопросов. Не знаю, сколько я так простоял – вдруг все тело мое содрогнулось от леденящего ужаса, ноги стали ватными… Я отошел от края и пошел дальше, но сил больше не было – сердце колотилось, колени подгибались. Я прошел мост, сделал еще несколько шагов и сел. Внизу , словно на четвереньках, карабкались в гору люди…
Из-за поворота вдруг неожиданно выскочил Тигран. Раскрасневшийся, оживленный, совершенно изменившийся ребенок удивил меня. Его интересовал только я, он даже не заметил моста. Запыхался.
– Это вы, вы…!? Вставайте, пойдем к вершине..! Устали..? Я обыскался – вас нигде нет… Знаете, как я перепугался… Брат сказал, что не надо бояться…
– Тигран, а он знает, что ты здесь..?
– Знает, знает, он сам сказал, что вы тут, разрешил мне прийти к вам… Ух, как здесь высоко..! Мусью Ваан, а помните Тораман, помните тот высокий холм, на который мы бегом поднимались и скатывались вниз…?
Тигран совсем забыл, где мы находимся, но, не получив ответа, посерьезнел и замолк.
Первые группы уже подходили к повороту. Под ними еще карабкались мужчины и женщины, взрослые и дети. Еще ниже колебалось полукружье ароб.
Я взял влажную ладошку Тиграна в свою руку, но не знал, что сказать.
– Мусью Ваан, а можно спросить, сколько нам еще идти..?
– До… Малатии.
– Брат говорит – до Хавзы.
– Последний пункт – Малатия…
Тигран замолчал. Он сосредоточенно всматривался в раскрывшуюся под нами бездну.
* * *
Остальные начали догонять нас. Они на мгновение задерживались на мосту, потрясенно осматривались, вдыхали воздух широко раскрытым ртом и продолжали идти, истекая потом. Казалось, смысл их существования, их отношений с миром сводился к этому “человек – дорога”.
На пике перевала дорога, извиваясь, поворачивала на юг. Мы наконец поднялись на вершину. Перед нами открылась панорама скалистых гор с каменными осыпями. Люди подходили, с трудом переводили дыхание, останавливались рядом. Мысли унесли меня к отставшим от нас матери с мальчуганом, к идущим вместе с ними босым малышам… Тигран, серьезный, молчаливый и задумчивый, смотрел на появлявшихся снизу людей, вероятно, высматривая своих. Когда, наконец, к нам подошел Барунак, я, улучив момент, попросил его больше не отпускать ко мне Тиграна. Вот подъехали арбы и выстроились вереницей вдоль дороги. Одновременно с арбами вместе с остальными подошли и монахини, и Алтуняны. Положение молодой монашки было безнадежным: группа аробщиков с горящими глазами, перешептываясь, откровенно рассматривала ее. Спасти ее от этих похотливых зверей было уже невозможно. Скорее всего, она и сама знала об этом – объятая страхом, она шла неуверенным шагом, как обреченная на заклание. Лицо полностью закрыто крыльями капюшона. А вот и коротышка-возница; он с яростью смотрит на суетящихся вокруг монахини возниц…
Взмыленные лошади еще встряхивали своими гривами, когда нам приказали сесть на арбы. Окрестности, казалось, были выжжены лавой. Только справа от дороги, где ущелье постепенно расширялось и переходило в плато, образуя овраги и холмы, виднелись высокие кусты – свидетельство растущих здесь когда-то густых лесов.
Въехали на каменистые осыпи. Лошади тянули арбы с ужасающим скрипом и грохотом. Было невыносимо душно, нас окутала густая пыль. Ночной дождь или не дошел сюда, или палящее солнце давно уже высосало, высушило его последние капли. Тикин Ребекка заснула от усталости, качаясь на арбе. Гарегин был погружен в свои мысли. Белые капюшоны монахинь на передней арбе трепетали, бились, как гусиные крылья. Кем они приходились друг другу? Родственницы, сослуживицы, сестры или случайные попутчицы с одинаковой судьбой? Почему они одни, почему не укрылись в греческом квартале? Кто бы смог узнать в них армянок? Мои мысли опять были в Самсуне, там, где я впервые увидел их утром на берегу Кара-Самсуна…
Вдали, в однообразной глубине горного плато, показалось какое-то строение. Чем ближе мы к нему подъезжали, тем чаще каменные осыпи сменялись лугами, похожими на зеленые оазисы в пустыне. Монахинь ничто уже не интересовало; остальные вытягивали шеи, стараясь получше рассмотреть это строение. Через некоторое время мы подъехали и остановились перед ним. Это было караульное помещение; неподалеку от него и остановилась наша арба. Квадратное строение занимало довольно много места. Справа от него, перед нашей арбой, стелилось обширное поле. Слева, чуть выше, находился колодец, вокруг которого собрались аробщики. Впереди, вдоль широкой террасы, прямо на земле стояли высокие тахты, на которых сидели и стояли несколько жандармов. Возле здания толпилось довольно много подозрительных турок, многие с револьверами и саблями. Судя по всему – четники. Они прошли вдоль ароб, все как один задерживаясь возле монахинь. Насколько легкомысленно поступили эти несчастные, пустившись в путь в своих одеяниях, и как же они не заметили, что в Чахалли все женщины переоделись в отрепья и замарали свои лица! К счастью, признаков новых посягательств пока не было. Вероятно, сластолюбцев удерживал “официальный” статус места. Депортируемые, понемногу обретая смелость, сходили с ароб и затем, не встречая запрета, шли к колодцу и обратно. Я стоял возле лошадей; усталые, опустившие головы и уши, задумчивые, как люди, они смотрели на поле. К ним подошел возница с полным ведром воды. Лошади
выпили все до дна и, подняв головы, начали ляскать удилами, стряхивая с губ капли воды.
Возле арбы с монахинями стояли несколько человек и среди них патер. Он что-то горячо говорил пожилой монахине. Молодая монашка сначала внимательно слушала, потом вдруг резко потянула назад свою подругу, которая и без того отрицательно качала головой. Патер с неудовольствием отошел от них и направился в караульное помещение. За ним на расстоянии нескольких шагов последовали семь или восемь самсунцев, о чем-то таинственно перешептываясь. Во мне победило любопытство и я сделал два-три шага по направлению к ним, чтобы понять, в чем дело. На террасе на краю тахты сидел жирный полицейский; по его лицу было видно, что он страдает от духоты. Он снял феску, дунул в нее и снова надел на голову, уставившись на подошедших людей. Судя по всему, это был начальник караульни, к которому и подошел патер.
– Бей-эфенди, у меня и у этих людей к вам просьба.
Он показал на стоящих за его спиной товарищей.
– В чем дело? – спросил полицейский, вытягивая шею из воротника.
– Мы католики и подчиняемся Риму. Нам сказали, что до выяснения вопросов, связанных с нашим подданством, мы должны отправиться в Кавак, откуда нас скоре вернут в Самсун…
– Короче, – нетерпеливо прервал его полицейский.
– Когда мы подъезжали к Каваку, я обратился к начальнику сопровождавших нас охранников, но нашу арбу не оставили…
– Ну и…
– Нас привезли сюда, и мы не знаем, куда повезут дальше …
– Чего ты хочешь, поп?
– Я прошу вас вернуть нас обратно в Кавак до выяснения нашего вопроса, потому что мы католики и, как я уже сказал…
– Ясно, что католики, ты скажи, к какому миллету (народу) вы относитесь…
Повисла тишина. Святой отец стоял, мялся….
– Э… э…
Было очевидно, что он не хочет отвечать.
– Вы армяне или нет..?
– Да, мы армяне! – вдруг вскричал святой отец.
– Ну, а коли армяне, так вон отсюда! – закричал полицейский, выпучив глаза.
Святой отец еще мгновение стоял на месте, глаза его метали молнии, губы дрожали. Потом резко повернулся и быстрым шагом исчез за нижними холмами. Его спутники разошлись. Некоторые из армян-григориан обменялись взглядами, улыбнулись.
* * *
В караульном помещении мы оставались около двух часов. Нам говорили, что аробщики и кони нуждаются в отдыхе. Однако проволочка с отправлением становилась все более тягостной и тревожной, мы боялись, что нас могут оставить здесь на ночь; неизвестность в дороге тревожила меньше, чем неизвестность на этом пункте.
Солнце клонилось к закату, когда, наконец, дали команду трогаться. Люди облегченно вздохнули – опасность, подстерегавшая нас на этом этапе, осталась позади. Появилась какая-то призрачная, слабая надежда выжить. Казалось, что охватившее всех несчастье ограничится лишь высылкой. В этом случае будущее оставалось неопределенным, и поэтому – обнадеживающим. С другой стороны, никто не сомневался, что нас оставят в Хавзе; там, будто бы, уже ждали дальнейших распоряжений о своей судьбе те, кого за день до нас выслали из Чахалли…
Лошади постепенно втягивались, шли бодро, прядая ушами. Дорога все время спускалась под гору. Справа тянулись обширные и густые кустарники. Слева каменистые участки перемежались лугами, полями, долинами. Мы подъезжали к Хавзе.
Хавза город небольшой, но знаменитый своими минеральными источниками. Состоятельные самсунцы приезжали сюда на лето – подлечиться, отдохнуть от жары. Теперь же караван высылаемых армян остановили у въезда в город – местные власти отказывались впускать нас под тем предлогом, что мы можем занести заразные болезни… Сколько мы так простояли – не помню. Знаю только, что солнце давно уже село. Вдоль вытянувшейся цепи ароб непрерывно ходили взад и вперед хавзинские полицейские. Иногда появлялись какие-то высокопоставленные чиновники, которые останавливались у той или другой арбы и задавали какие-то вопросы. Предполагалось, что вся эта ходьба имеет какой-то смысл: может быть, они пытаются объяснить городским властям, что люди всего лишь измождены и устали и никакой опасности заразных болезней нет…
Одновременно мы увидели необычное зрелище: прямо по полю шла из города скромная процессия, возглавляемая полицейским; четверо мужчин несли на носилках покрытое саваном тело. За телом шли старший сын и жена Ншана-эфенди… Это была первая смерть среди самсунцев после высылки. Патриарх общины умер и благодаря своему человеколюбию и бесчисленным друзьям среди турок удостоился чести быть похороненным …. Провидению было угодно, чтобы подавляющая часть армянской общины стала свидетелем скромного погребения своего старейшего члена. Это было справедливо. Когда процессия проходила мимо, люди друг за другом снимали фески, обнажали головы и становились на колени. Молчание стоящих вдоль вытянувшихся ароб людей придавало необычную торжественность этому странному погребению. Зрелище было необычным и символичным, предвещающим новые беды, и каждый из нас, по-видимому, чувствовал и понимал это…
Похоронная процессия давно уже исчезла из виду, когда неожиданно меня вернул к действительности Гарегин, который торопливо проговорил с широкой улыбкой на лице:
– Гляди, гляди, как выламывается…
В какие-то определенные моменты человеческой психике, вероятно, свойственны такие не имеющие объяснений проявления.
Гарегин указывал на роскошно одетого высокопоставленного чиновника, возвращавшегося от задних ароб в сопровождении полицейского.
Сейчас, когда я пишу эти строки, я понимаю детскую непосредственность слов всегда серьезного Гарегина. Тогда же я почувствовал сильный страх и, еле сдерживая ярость, толкнул Гарегина в бок. К сожалению, было уже поздно. Именно в этот миг чиновник обернулся, остановился на секунду, внимательно посмотрел на нас и пошел дальше. Я понял, что мы совершили ошибку. Вероятно, то же почувствовал и Гарегин – он сразу сник и съежился…
* * *
Передние арбы тронулись. Никто не знал, куда нас везут. Мы проезжали по окраине города, по широкой пыльной улице. Тысячная толпа стояла по обеим ее сторонам так плотно и так близко, что для ароб оставалась лишь узкая полоса. Толпа смотрела на нас враждебно и мстительно, вид ее казался нам ужасающим и вместе с тем непонятным. Иногда казалось, что тот или иной турок хочет протянуть руку, стащить нас с арбы и растерзать прямо на месте. Перед моими глазами проплывало такое количество злобных, дышащих угрозой лиц, что у меня закружилась голова. Этот проезд сквозь толпу хавзинских турок показался мне бесконечным. Наконец невыносимый гул и суматоха остались позади. Мы ехали по пыльной улице, которая теперь была пустынной. Судьба гнала нас вперед; все уже было ясно…
Луга вокруг почернели в сумерках. Доехали и проехали сквозь какое-то полуразрушенное село. Тут и там виднелись развалины хижин, сараев, конюшен – и ни одной живой души. Аробщики молча торопили коней. Они еще под Хавзой как-то посерьезнели, стали сдержаннее. Лошади бежали мерной рысью: “Дрррр…!”
Грохот множества ароб в полутьме походил на раскаты грома. Стук копыт сотен лошадей с размеренной монотонностью разносился по погруженным в сон окрестностям: “Раз-два-три, раз-два-три…”, словно у коней было по три ноги.
Я спросил у молчаливого возницы, где мы остановимся, не надеясь получить ответ.
– В Элеви, – лаконично сказал тот.
Элеви..! Ну как же, помню. Помню одну из бесчисленных историй жизнерадостного Айка Хримяна. Он любил рассказывать их длинными зимними вечерами в своей теплой и уютной гостиной, без конца подливая гостям водки в стопки, расставленные на круглом столе.
“Два населенных пункта, находятся в противоположных направлениях. Один называется Алеви, другой – Элеви. И хотя оба пишутся с алефом (В Османской Турции использовался арабский алфавит. – прим. пер.), в первом случае алеф требует надстрочного знака. Чиновник, выписывавший подорожную в Алеви, не поставил его, и беднягу-путника насильно отправили в Элеви”…
Теперь туда направлялись и мы, но куда была выписана наша подорожная – мы не знали…
Тьма сгустилась настолько, что дороги совсем не было видно, и только по движению ароб можно было догадаться, что мы куда-то едем, поворачиваем, поднимаемся, спускаемся… Сквозь скрип и грохот ароб иногда доносились передаваемые по цепочке странные восклицания возниц.
Это были призывы сбавить скорость. В темноте справа и слева сгущались тени конных стражников; после Хавзы их стало вдвое больше. Кто из них сидел на передних арбах, а кто – на задних, мы не знали. То, что мир для каждого сузился до пределов его арбы, уже не имело значения.
Где-то вдалеке, слева от нас, на неопределенном расстоянии, как падающая звезда, появлялся и исчезал огонек. Когда я его находил, он вдруг пропадал, когда находил снова, он возникал уже в другом месте. Прошло, наверное, немало времени, пока огонек загорелся и утвердился в одной точке. Бесконечно повторяющиеся предупреждающие крики, наконец, почти остановили караван. Послышался собачий лай. Вдруг мы начали со скрежетом съезжать вниз. Грохот смолк, мы словно проехали сквозь бездну. По изменившемуся звуку колес стало понятно, что мы едем по полю. Справа, слева, впереди сгущались многочисленные тени. Мы остановились.
* * *
Элеви – это поле. В кромешной темноте разобрать что-либо еще было невозможно. Приказали забрать пожитки. Все безропотно подчинились. Выяснилось, что на рассвете арбы должны повернуть обратно. Каждый платил аробщику столько, сколько тот требовал. Найти свое место, осмыслить новые условия существования было столь насущной и неотложной задачей, что все остальное не имело значения. В поле началась настоящая суматоха: люди таскали вещи, бегали туда-сюда с узлами, возвращались и взволнованно окликали остальных. К этой какафонии примешивались голоса аробщиков, которые прокладывали дорогу в нижний конец поля, чтобы дать отдых лошадям. На обширном пространстве здесь и там стали появляться колеблющиеся язычки огоньков жестяных плошек и свечей. В тусклом свете вырисовывалось здание, куда многие направились. Гарегин и тикин Ребекка последовали за ними, взяв с собой по узлу, но вскоре вернулись. Выяснилось, что это полуразрушенный каравансарай, уже набитый людьми. Мы устроились под его стеной, рядом с теми, кто не смог поместиться в каравансарае. Нам помог Арменак Кечечян, мой ученик выпускного класса – нашел для нас место под самой стеной. Кроме Кечечянов из наших близких соседей помню еще Юсисянов – жену, сына и дочь. Глава семейства, Карапет-эфенди, накануне войны уехал в Батум с моим зятем, гостившим у меня несколько дней.
В поле теперь не было ни звука, ни движения. От мерцающих впереди бесчисленных огоньков нас отделяла черная пропасть, вероятно, дорога, слишком ухабистая и неудобная для ночевки. Откуда-то возникло удивительное впечатление истерзанного и съежившегося в темноте свадебного поезда…
Сидя под стеной, я пробовал побороть охватившую меня дрему. Но сил больше не оставалось. Меня властно тянуло в сон. На черном свинцовом небе мерцали звезды. Над полем царили божественная тишина и покой. Протянувшиеся вдоль горизонта огоньки гасли, исчезали один за другим. Казалось, что с ними исчезают и сидящие возле них люди. Как странно!.. Казалось, один огонек не может гореть без другого. В какую-то минуту их стало так мало, что уже можно было пересчитать. Наконец все погрузилось в полную темноту. Кто где был..? Да и был ли..?
Ваан МИНАХОРЯН
Перевод с армянского Раздана МАДОЯНА